За город мы выбираемся около шести вечера. Жара немного спадает и Доминик всю дорогу охотно играет в гляделки, пока Адам ведет машину. Я даже успеваю задремать и просыпаюсь от того, что Адам осторожно берет нас на руки и несет в беседку под виноградом, где укладывает в просторно кресло-качалку из ротанга. Присаживается на корточки и наклоняется к Додо, чтобы потереться носом о его щеку. Сын рассеянно шлепает ладошкой о щетину на подбородке, недовольно кривит маленький рот, и Адам одной из своих улыбок снова опрокидывает на спину мою выдержку. К черту ее, хочу наслаждаться своим красавчиком.

— Надо бриться, — заключает он.

— Не надо. — Мои требовательные нотки удивляют нас обоих. — Мне нравится так.

— А мне понравишься ты в моей футболке. — Совсем не намек — требование.

Я укладываю сына в кресло, быстро стаскиваю с себя все, кроме белья и выразительным взглядом даю понять, что мне нужна не абстрактная футболка, а та, что на нем. Адам снимает ее — и я замираю с поднятыми руками, пока он аккуратно меня одевает.

— Опасно ходить полуголым, когда жена на диете, — ворчу я.

— Еще минимум две недели, Полина. — Он двумя руками кое-как приводит прическу в порядок, совершенно точно делая это нарочно, потому что я мигом завожусь от этого порно с участием одних только его волос. — Я займусь грилем. Отдыхай.

И уходит: немного вразвалочку, чуть-чуть заворачивая ступни внутрь.

Я знаю, что смотрю на него глазами влюбленной женщины, но все равно не знаю мужчины красивее.

За год отношений мы впервые выбрались куда-то вместе. Не потому, что должны показать журналистам, что у нас все хорошо, и не для того, чтобы в прессе время от времени мелькали наши фотографии, а просто потому что мы захотели побыть друг с другом.

Я честно пытаюсь подремать, но ничего не получается: меня тянет туда, откуда раздается терпкий дымок горящих вишневых дров. Мы взяли с собой мобильные качели для Додо, и приходится повозиться с ними, чтобы устроить на хорошо просматриваемом месте. Сын не хотел спать в дороге, но охотно заснул здесь: за много километров от цивилизации, на свежем воздухе, за трехметровым забором, где нас не достать ни одному любопытному глазу.

Адам возится с грилем и пытается делать вид, что не замечает меня, хоть я уже дважды поймала его взгляд украдкой. Думает, что за волосами этого не видно, но я научилась его видеть, даже когда он уверен, что все его секреты под замком.

Он все чаще морщиться. Пытается держаться, делать вид, что это просто случайные уколы боли и в принципе почти идеально держится на людях. Его бронежилет идеален почти от всего, и Адам носит его не снимая, но дома иногда послабляет застежки.

Нам нужно об этом поговорить, но я не знаю, как сказать: «Адам, я влезла туда, куда ты не пускал». Даже сейчас, когда мы шагнули друг к другу и впервые не разлетелись в разные стороны от слишком сильного удара, невозможно предугадать его реакцию на мою правду. Будет ли он злиться? Простит и все расскажет? Откроет душу? Снова закроется от меня?

Я пытаюсь спрятать грустную улыбку, потому что Адам, наконец, перестает делать вид, что увлечен грилем и мясом, и смотрит прямо на меня. Не знаю. Чего хочу больше: и дальше любоваться его голой грудью и плоским животом с естественным рельефом, или поскорее запихнуть его обратно в рубашку, чтобы снова не атаковать своими слишком разбушевавшимися потребностями.

Я же не люблю секс.

Он никогда не приносил мне удовольствия за исключением тех случаев, когда я неплохо справлялась собственными руками. Глеб всегда торопился с прелюдий и всегда бросал меня где-то на полпути, думая, что остальное я получу от самого процесса. А я так хорошо притворялась, что он вряд ли подозревал обман, приходя к финишу в одиночестве.

Но с Адамом все совсем иначе. По крайней мере в тех вещах, которые мы уже попробовали. Наивно думать, что одной любви будет достаточно, чтобы у нас получился приятный секс, тем более после разрывов, но мне хочется забыться в этой иллюзии и наслаждаться предвкушением. Даже если я все еще не способна на вагинальный оргазм, мой муж…

Адам кладет лопатку рядом с грилем, делает три шага в сторону и опускает голову так низко, чуть почти касается подбородком солнечного сплетения. Я бросаю встревоженный взгляд на Доминика, но сын беззаботно спит, надежно пристегнутый к своей персональной качели четырьмя ремешками безопасности. И снова на мужа, потому что теперь он неуверенным шагом пятится к дому.

— Все… хорошо? — Ненавижу себя за бессмысленный вопрос. Я знаю, что все не хорошо, я знаю, что все очень плохо и одному богу известно, почему до сих пор не впала в глубокую панику.

«Просто скажи мне, что с тобой!» — мысленно кричу я, пока он продолжает отступать в комфортную и привычную безопасность одиночества и пустоты.

— Голова разболелась, — сквозь зубы отвечает он. Дозирует боль маленькими порциями, чтобы не выдать всю сразу, не оглушить меня агонией, с которой он живет уже… сколько? Два года?

— Может быть, вернемся? Покажешься врачу.

— Ерунда. — Слишком резкий взмах рукой, слишком быстрый отказ. — Я сполосну лицо.

Мне кажется, что связывающая нас нитка натягивается все сильнее, становится смертельно опасной струной, о которую, как масло, можно разрезать даже сталь и гранит. Я инстинктивно иду за ним, немного послабляю натяжение, но Адам все равно прячется в доме, напоследок очень неряшливо изображая беспечность.

Нам еще нужно учиться разговаривать. Но чтобы начать, придется что-то сделать с собственными страхами: он боится показаться уязвимым, я боюсь показаться пустышкой, которая годится только для удовлетворения чьих-то грязных фантазий. Адам никогда не пытался влезть ко мне душу. В самые очевидные моменты моей слабости и паники оставлял за мной право не говорить о том, что болит сильнее сломанных костей. И как бы мне ни хотелось подставить ему плечо, он имеет право сам решить, готов ли принять помощь и хочет ли сделать это сейчас. Но у меня есть целые выходные, чтобы попытаться склонить своего упрямого мужа на свою сторону.

Его нет дольше, чем способна переждать моя выдержка. Не пять и не десять минут. Я успеваю искусать внутреннюю сторону губ до состояния «одна сплошная рана». На языке металлический вкус, как будто случайно проглотила невидимый ржавый шарик. Живот сводит стальным обручем паники. Я же могу пойти к нему? Не стоят здесь истуканом и просто пойти к нему? Есть отличный повод — наши новые «старые» отношения как раз предполагают и волнение, и поддержку. И, может, почувствовав меня рядом…

«Может быть» не случается, потому что Адам выходит на крыльцо. На груди остались капельки воды, мокрые волосы врастреп забраны за уши, плечи тяжело и часто поднимаются рваным дыханием.

Он идет ко мне, и я делаю то, что тяжелее всего на свете: улыбаюсь ему. Улыбаюсь бестолковой глупой улыбкой, улыбаюсь сквозь непролитые слезы, сквозь страх, который тяжеленым замком висит на моих губах.