Я знаю, что о болезни Адама уже трубят на каждом шагу. Знаю, что это чертовски сильно ударило по его бизнесу. Знаю, что до сих пор неизвестен источник, сливший журналистам конфиденциальную информацию. Адам больше не скрывается: говорит об этом открыто, обсуждает по телефону со своей умницей-секретаршей, говорит со своими юристами, даже, кажется, со своим псом, но только не со мной. Для меня у Адама один ответ: «Это тебя не касается, Полина, и не коснется». Как будто я не имею права о нем беспокоится. Как будто все, что меня может волновать — собственный комфорт в тылу его финансового благополучия.

— Я поеду с тобой, — говорю вечером, когда Адам собирает вещи.

Моя истерика сделала свое грязное дело, и доктор Берр пошел навстречу. Или я льщу себе, и Адам просто назвал нужную сумму, чтобы дело сдвинулось с ржавых рельсов.

Муж кладет рубашки в чемодан, делает это на автомате, механически, как робот.

— Адам, ты меня слышишь?

Он щелкает замками, переворачивает чемодан на ребро, проходит мимо меня и стыло чмокает в макушку.

— Я слышу, Полина, но ты мне там не нужна. На тебе остается сын и дом.

И это его «ты мне не нужна» бродит за мной всю ночь, которую я, словно полоумная, провожу на ногах, наматывая круги по дому, и даже утром, когда вижу из окна, как Адам уезжает в аэропорт.

Оставляет меня одну. Снова. Бросает в хрустальную пепельницу ненужной запонкой.

У меня больше нет ни единой опоры. Все столпы веры рушатся один за другим, опадая пафосными спецэффектами в стиле последнего дня человечества. И даже слез нет, чтобы выреветь из себя одиночество. Я не понимаю за что хвататься, потому что он уплыл так далеко, что вода успокоилась и стихла даже рябь.

Мне мало его очень правильных и безвкусных поцелуев. Даже если он увеличит дозу до десятка в день и десятка перед сном — мне не будет достаточно. Невозможно наесться нарисованным королевским десертом, потому что, сколько ни жуй, у бумаги не появится вкус персиков и сливок.

Мне мало того мужчины, который остается вмятиной в матрасе и парой темных волосков на подушке.

Мне не нужен этот человек, потому что и я ему не нужна. Эти подачки — поездки, забота, — мне их никогда не будет достаточно. А от бесконечного притворства просто тошнит.

Я знаю, что Адам еще не сел в самолет, когда пишу ему: «Я от тебя устала. Я хочу развод».

Конечно, он согласится — ничего более очевидного и быть не может.

«Забудь даже это слово, Полина» — отвечает Адам только вечером, когда я сижу рядом с открытым и пустым чемоданом, не имею ни малейшего представления, с чего начинать свой исход из этого дома.

И еще одно вдогонку, злое и совсем не в его стиле.

Но я почему-то реву, как будто прочитала признание в любви.

«Совсем ебанулась!»

Эта грубость — что-то такое…

Я перечитываю два последних слова опять и опять, потому что до сих пор не могу понять, почему вместо злости и раздражения они вызывают странное щемящее чувство, как будто Адам сказал какую-то запредельную нежность. И почему я реву от нее, хоть такого себе не позволял даже Глеб, а он никогда не был деликатным.

А потом до меня вдруг доходит. Тихим, но мерным тиканьем, как удары маятником на одной из своих амплитуд: я просто не думаю о разводе. То, что казалось единственным правильным решением, вдруг стало просто дурацким словом, которое я брякнула не подумав.

Я готовлю ванну для Доминика, купаю его и какое-то время просто развлекаю, читая вслух сказки, пока сын не начинает характерно шмякать губами, требуя положенную перед сном порцию смеси. И за все время — ни единой мысли о разводе. Кажется, что это вообще была не я, а просто наваждение, дурная болячка, типа простуды, которую я случайно подхватила на остановке.

И уже переде сном, сильно за полночь, я чувствую себя очищенной, как будто Адам прислал не пару матерных слов, а прочитал молитву изгнания демонов. И те из них, которые не сбежали очертя голову, разбежались по углам. До следующего рявканья, если рискнут напомнить о себе.

Развода не будет.

Я ношусь с этой мысль, как дурочка. Переодеваюсь в его футболку, валюсь на кровать и просто зарываюсь носом в подушку, которая пропиталась запахом ладана и особенным, немного терпким ароматом моего мужа. Я знаю, что утром эта блажь пройдет, появится повод злиться и требовать взамен уважительного отношения, а не вот этого хозяйского «Сидеть, я сказал!» Но все это будет только утром, и, возможно, даже не следующим. Поэтому сейчас просто наслаждаюсь своим новым «старым» статусом — жена Адама Романова с орденом на груди «На веки вечные!»

Потому что он не бросает слов на ветер. Кто угодно, но не он.

«Можно к тебе приехать?» — пишу ему, пока приступ не иссяк и мне позволительно делать глупости. Знаю, что услышу «нет», но хочу его спровоцировать просто мне написать.

Адам отвечает почти сразу:

«Нет, Пандора»

«Почему «Пандора»? — спрашиваю в ответ, чувствуя себя девочкой, которая впервые написала объекту своей тайной симпатии.

«Потому что только я не боюсь тебя открывать?»

Он нарочно ставить вопросительный знак, как бы разрешая мне самой решить, вопрос это или провокация в ответ. Ведь вопрос задают с расчетом на ответ, а значит, Адам не хочет заканчивать разговор. Но он верен себе даже в мелочах: как обычно, скупится на слова, словно они стоят дороже, чем все, чем он владеет.

«Без тебя в постели пусто», — отвечаю совсем не то, что должна бы. Хочу, чтобы Адам знал, что я лежу здесь, на его половине постели, вожу носом по подушке в поисках того самого места, которое пахнет точно так же, как волосы у него на затылке.

«В чем ты?» — спрашивает он, и я со стоном зажимаю между ног свою подушку.

Мне так пусто. Я как Черная дыра, которая не может насытиться ни случайными астероидами, ни целыми планетами. Я жадно глотаю солнечный ветер, но становится только хуже, потому что жажда беспощаднее с каждым часом. Жажда, которую может утолить только мой непробиваемый муж.

«В твоей футболке. На твоей половине кровати. На твоей подушке», — признаюсь я. Как на плахе после оглашения смертного приговора, когда красивый, как грех, молодой епископ спрашивает, готова ли я произнести слова покаяния.

Хочу покаяться в том, что люблю его, как проклятая.

«Спокойной ночи, Полина», — отвечает он только через полчаса, когда я все-таки потихоньку засыпаю после нервного дня.

Это совсем не то, что я бы хотела услышать после откровенного признания, но даже в этой переписке мы поговорили больше, чем за прошлые две недели.

К концу недели у меня остается последний сеанс радиотерапии, которая, как говорит доктор Берр, по кусочку откусывает мою болячку. Заранее извиняется, что это просто для красного словца, потому что на самом деле все куда сложнее и не так безусловно однозначно, а он не хочет грузить меня медицинскими терминами.