class="p1">Дарья, она же Долли Фикельмон, ответить сейчас не могла. Смех душил её. Поняв, что всё равно не устоит, она рухнула в свободное кресло и затряслась, прикрыв лицо веером. Наталья тоже развеселилась.

— Шпион? — переспросила она.

— Шпион, барыня, — виновато подтвердил Степан, — разоблачили.

— Но это нелепость. Степан — управляющий. Долли, хватит смеяться.

— Не могу, — отозвалась та из-за веера, — шпион английский! Ааааа!

— Почему вы считаете, ваша светлость, что я не могу быть английским шпионом? — немного обиделся Степан.

— Ты своё отражение в зеркале когда-нибудь видел? Я не сильна в шпионах и подобной чепухе, но сдаётся мне, что здесь наш Александр ошибся. Прости, Таша.

— Ничего, Долли. Я тоже не понимаю, как мужу могла прийти в голову подобная нелепица. Как мужик может быть... Кстати, а чем конкретно занимаются шпионы? Кто они вообще?

— Фу, Таша. Приличные женщины должны знать о неприличных вещах. Шпион это тот, кто подсматривает за другими, ворует важные документы, продаёт секреты.

— Кому продаёт?

— Своему правительству — ну то есть в страну, на которую работает.

— Ты-то откуда знаешь?

— Я? Я ведь замужем за шпионом.

— Как?!

— Мой муж — посол. Любой посол одновременно ещё и шпион. Ну или руководит шпионами. Это все знают, ни для кого не секрет, но все делают вид, будто это не так, потому говорю лишь тебе. Между нами, — поправилась Долли, сообразив, что зашла слишком далеко. Не мог же её муж, почтенный фельдмаршал-лейтенант и кавалер орденов за кем-то подглядывать. Но изнанку посольской службы она знала хорошо, многое поняв ещё в Италии. Например, что продвижение по дипломатической службе идёт не только за выслугу лет.

Наталья совершенно запуталась. Теперь она представила себе мужа Долли, мысленно назвала его «шпион» и сравнила со Степаном. Вышло непохоже.

— Расскажи подробнее, — вдруг стала серьёзной Долли, — быть может, я смогу тебе помочь.

— С чего такая милость, ваша светлость? — мужик глядел не менее серьёзно.

— Есть в тебе что-то интересное, — нехотя призналась графиня, — только шпион из тебя как из коровы лошадь. Мне интересно, что же ты сделал, раз Александр смог допустить такое.

Когда кузены вернулись в квартиру, Степана в ней уже не было, Никиты тоже.

— Сбежал! Эх, дали мы маху, кузен! — с досадой воскликнул Безобразов. — Нужно было оглушить негодяя, а после уже вязать. Моя вина, не сообразил.

— Погодите сокрушаться, Пётр Романович. Взгляните — записка.

— Если это очередная издёвка, то клянусь честью, я заставлю его съесть эту писульку, когда поймаю.

— Вряд ли наш Стёпа пользуется женскими духами, — Пушкин взял сложенный вчетверо листок, уловив идущий от него аромат, развернул и стал читать.

«Дорогой друг. Я похищаю вашего Степана и молю простить мне эту вольность, чтобы не сказать грубость. Вы знаете, как я к вам отношусь, сколь сильно моё искреннее расположение, и верю, что вы не позволите себе истолковать мои действия как оскорбляющие вас. Степан рассказал мне свою историю, которой я, как, видимо, и вы, не поверила ни на сколько (я должна писать «нам», но ваша супруга в бесконечной доброте своего сердца гораздо больше доверяет людям), а вам ли не знать, как привлекают женщин вроде меня всякого рода загадки. Степан не тот, за кого себя выдаёт, я разгадала вашу мысль. Но и согласиться со столь странным выводом, которым вы огорошили беднягу, не могу. Мне он представляется кем-то другим — не хладнокровным, ищущим выгоду себе на чужой рассеянности и доверчивости негодяем, не подлецом, способным продать собственную собаку, а глубоко несчастным, скрывающим боль и тоску человеком. Что он их перенёс, я знаю, как может знать только женщина, сама пережившая что-то не очень хорошее. Иногда достаточно просто знать, не копаясь в подробностях. Но сохраним же хладнокровие. Я хочу узнать, кто он, не меньше вас — а возможно, и больше. И я прошу у вас два дня на разрешение этой тайны, после чего управляющий вернётся к вам в целости и сохранности. Милая Таша не смогла отказать мне в подобной малости, и я прошу не ругать её, ругайте лучше меня.

Всегда ваша, Долли.»

— Ну и что вы на это скажете, кузен?

— Нет слов, Александр Сергеевич, у меня нет слов. Это чёрт знает что.

— А ведь может, она в чём-то и права, Пётр Романович. Вспомните — Степан был не просто удивлён или раздосадован, он был ошеломлён. Изумлён. Растерян, но не напуган. И я не чувствовал в нём злобы.

— Это всё... Ах, кузен. Нет, действительно, чёрт знает что! Влюблённой женщины нам сейчас только недоставало.

Глава 19

В которой выясняется, что Его Императорское Величество мог быть не только смелым, но и благодарным.

— Ты понимаешь, что говоришь, Александр Христофорович?

— К сожалению, да, государь.

— Ты отрицаешь Божью волю.

Бенкендорф мысленно перекрестился, испытывая немалое облегчение. Раз император изволил шутить, пускай в своём особенном стиле чёрной иронии, значит, гроза миновала, или, вернее будет сказать, направилась в безопасную для него, Бенкендорфа, сторону.

— Я никогда бы не осмелился, государь, сомневаться в воле Всевышнего, не сомневаюсь и сейчас. Но лишь трактовка этой воли для нас, смертных, является объектом моего пристального внимания и неустанных усилий. Пока же я могу вам доложить, что Божья воля, вероятно, заключена в том, чтобы вы знали определённо — причиной возгорания она не являлась.

— Об этом я и сам уже как-то догадался, граф.

Бенкендорф подтянулся, превратившись в образец должной выправки.

— Знаешь, а ведь так куда проще. Ошибка, совпадение, оплошность, нелепая случайность — всё это было бы в чём-то обиднее. Но если причина несчастья — дело рук человеческих, направляемых злой волей, то и выглядит это иначе. Божий промысел слишком уж напоминал бы Божью кару и трактовался непременно так. И самодержец казался бы слаб. В царском доме пожар, что всем Петербургом тушили, да не потушили! Это слабость. Если уж в собственном доме такое... А вот поджог означает злодейство. Обман доверия. Но ведь доверие — не признак слабости. Наоборот, лишь сильный государь может позволить себе быть доверчивым. Иногда. А поджигатель крался, словно тать, не действовал открыто и потому — слаб. Иль я не прав?

— Помазанник Божий не может быть неправым, ваше величество.

— Эта