порхая, по салону, успевая одарить улыбкой каждого, и заняла своё привычное место.

— Вот, знакомьтесь! — объявила она. — Это Степан.

Тишина была ей ответом. Гости подозревали некую выходку, но не спешили с выводами и ждали пояснений.

— Вы не поверите, господа, кого вы видите перед собой! Это...

— Здрасте, здрасте, люди добрые, — пророкотал мужик с малахаем в руке, представленный Степаном, — вечер в хату, так сказать. Простите, само выскочило.

— Вечер в хату? — переспросил Вяземский. — Это народное выражение?

— Да, да! — подхватила Долли. — Степан и есть представитель народа. Представьте себе — он управляющий имения Пушкиных, — после чего победно оглядела собрание, будто сказала: «Вот Карл Великий».

— Простите, графиня, — смущённо заметил Оболенский, немолодой уже повеса и ценитель красивого слога, как он сам себя рекомендовал, — должно быть, это ещё не всё?

— Ах, ну конечно не всё, — повела плечом Долли на столь очевидное, — ещё он кулачный боец, знаком с государем, миллионер и поэт!

— Гм.

— Вы чем-то смущены, генерал? — Долли наградила одного из военных взглядом «вас пригласили ради эполет, не затеняйте же их блеска».

— Не то чтобы смущён, ваша светлость, но ваш напор напоминает мне юность. Военную юность, я имею в виду. Когда нам доводилось брать крепости.

— Ах, ваши каламбуры слишком сложны для меня. Иногда я радуюсь, что родилась слабой женщиной, а не Наполеоном, иначе пришлось бы палить из всех орудий, чтобы сделать вам приятное.

— Быть может, гость прочтёт свои стихи. Ничто так не сближает людей, как добрая рифма, — Вяземский решил прийти на помощь хозяйке, вполне доверяясь её вкусу и желая поскорее вернуть вечер в привычное русло.

— Пусть, — улыбнулась Долли. — Степан, прочти что-нибудь из того, что читал... эээ... несколько раньше.

«Как будто я помню, что читал, — подумал Степан, — несколько раньше я был несколько пьян вашими стараниями, графиня. И сейчас голова трещит. Какие ещё стихи?»

Но вслух произнёс другое:

— Мне бы водки стаканчик. Лучше два. Тогда будут стихи.

В салонах никогда не кормили, не допуская смешения пищи духовной с телесной и предлагая лишь чай и кофе с печеньем, но у хорошей хозяйки найдётся всё, а потому минуту спустя перед не отошедшим от выпитого накануне Степаном возник невозмутимый лакей с тремя стаканчиками водки и блюдом солёных огурцов на подносе.

Общество было вынуждено насладиться зрелищем разом подобревшего мужика — который употребил стаканчик, крякнул, закрыл лицо малахаем, издал через него сильный утробный звук и объявил, что после первой не закусывает.

Степан отодвинул лакея как вещь, прошёл в середину помещения салона, оглядел общество задорным взглядом и объявил:

— Стихи!

И прочитал «Бородино». Как мог, с чувством, размахивая руками, местами напирая на букву «р» — выходившую как «ррр».

Эффект был сокрушительным. Молчали все, только один из генералов заплакал.

«Кажется, не зашло, — решил Степан, — попробуем ещё раз.»

— Водки! — потребовал новоявленный поэт, добавив, что после второй он тоже не закусывает.

Однако же господа пребывали под впечатлением и с самым неподдельным вниманием следили за представлением.

«Кажется, перебор, — подумал Стёпа после второй, — щас спою. Есть в графском парке чёрный пруууд. Может, это? Нет, не годится. Соображай быстрее, алкаш. И почему всё время лезут в голову анекдоты о поручике Ржевском?»

— Я лучше всё-таки спою! — мужика слегка покачивало, а взгляд стал совершенно шальной и разбойничий. Он расставил ноги пошире, подбоченился, бросил на пол мешавший ему малахай и запел дурным голосом «Русское поле».

Публика была очарована.

— Это невероятно! — Вяземский вскочил, забыв на время о любимом образе снисходительной невозмутимости.

— Да уж. Удивил, брат, — Давыдов, герой-партизан войны 1812 года, ныне генерал и просто гусар, как его называли, сам не лишённый (как, впрочем, многие из присутствующих) поэтического дара, казался поражён. Хотя почему казался — он и был поражён.

— Не будь здесь дам, я бы сказал покрепче. Но увы! Дай хоть тебя расцелую! — после чего бросился обнимать и целовать в щёки отчаянно сопротивляющегося мужика.

— Какие ещё пацаны не поймут? Ты о чём вообще? Кто это такие? Да ты не пьян ли, братец? — Давыдов крепко сжимал Степу за плечи, стараясь получше его запомнить.

Никитенко отстраненно наблюдал, как около минуты в салоне творится хаос. Мужику — поразившему и его в самое сердце, надо признать — аплодировали, мужика обнимали, хлопали по спине, мужику говорили банальности и, не зная, что делать далее, отходили прочь.

— Долли, но вы говорили, что этот человек — управляющий господина Пушкина, — подала голос княгиня Куракина, пожилая и очень почтенная дама, к которой жалась её дочь, Лиззи, дурнушка, известная робостью и неумением кокетства.

— Да, княгиня. Именно так и обстоит дело.

— Но он свободный?

— Увы, Авдотья Петровна, нет. Степан — крепостной. Но...

— Но ненадолго! — подхватил Вяземский. — Кому как не нам знать Александра! Да этот человек получит вольную в ту самую минуту, как повторит ему то же, что декламировал нам. Странно лишь, что не уже. Как же так?

— Я вам объясню, князь, — поспешно заговорила Долли, — дело в том, что Степан при всех достоинствах бывает очень скромен. И не знакомил Александра ни с одним из своих стихотворений до недавнего времени. Его можно понять — разве мужицкое это дело? Но вот случилось так, что стихотворение он всё же прочёл. И вы не поверите, господа, что было после этого!

— Порка?

— Вольная грамота?

— Ведро вина?

— Два ведра? — посыпались предположения.

— Вы все неправы, господа! — графиня Фикельмон торжествующе оглядела салон, собирая внимание. — Александр решил, что Степан не больше и не меньше как английский шпион.

Только правила приличия помешали всем дружно рассмеяться этой остроумной шутке. Хохотнул один Никитенко, но на него тактично не обратили внимания.

— Не верите? — ликовала Долли: пробил её час оказаться в центре этой удивительной истории. — Так слушайте же!

Утром следующего дня надворный советник Пушкин Александр Сергеевич получил записку от графини Фикельмон, после чего обнаружил своего управляющего спящим как младенец в той самой комнате, откуда он был «похищен». На столе вновь лежало письмо. В нём Пушкин прочёл следующее:

«Дорогой друг. Верная своему слову, я возвращаю вам управляющего в целости и сохранности. Как и