фраза означает у тебя несогласие.

— Ваше императорское величество, государь, позвольте начистоту.

— Не только позволяю, но и требую, граф.

— Доверие — великодушие, обманутое кем-либо, только тогда есть проявление силы, когда известно, что обманщики понесли наказание. В противном случае...

— Это само собою разумеется, — Николай разочарованно отвернулся, — я ожидал чего-то более дельного, чем прописные истины, граф. И раз уж вы пускаетесь в столь пространные разъяснения, несложно сделать вывод — вам неизвестно, кто стоит за этим.

— Мы прилагаем все усилия, ваше им...

— Но что-то ведь известно? Вы твёрдо уверены в поджоге, при этом разводите руками на вопрос «кто?». Отчего же?

Александр Христофорович вспотел. Направляясь с докладом о первых результатах следствия, он мучительно размышлял, как же решить задачу и доложить, что всё плохо, таким образом, чтобы создать обратное впечатление — будто он доложил, что всё не плохо, местами даже хорошо. Сложность заключалась в том, что это был первый случай за его службу, когда нельзя было нечаянно «забыть» какую-либо важную делать. Риск, что всё откроется и государь узнает от кого-либо ещё, был слишком велик. Такое бы не простили. Не в этот раз. Император был задет за живое и раздавил бы любого, вздумавшего с ним играть. Хуже того — общество требовало действий. Первые доклады о настроении в светских салонах были практически идентичны. Все жалеют государя, ещё больше жалеют прекрасный дворец, а более всего — о том, что сгорел дом, стены которого слышали речи Кутузова, Суворова, Екатерины Великой, Ломоносова и множества прочих лиц, представляющих собой славу государства. Кое-где доходило до слёз. Всё бы ничего, но появились слухи о поджоге, и вот это уже было серьёзно. Бенкендорф ненавидел слухи, их разрушительную мощь (в том смысле, что слухи разрушили немало карьер) и справедливо опасался их.

«Слух о поджоге распространится быстрее самого пожара, — думал он, — и тогда виноват буду уже я. Не уследил. Это конец всего. Не пройдёт и года, как последует отставка. Что тогда? Все эти люди, что дрожат от одного моего имени, станут писать разные пасквили и малевать пошлейшие рисунки. Я буду осмеян с убийственной вежливостью в каждом салоне, вздумай куда прийти. Изысканные мерзавцы смешают меня с грязью. И выход останется один — ехать на пенсию в провинцию, где сам мой чин только создаст подобающее отношение. Но от кого? Разве в провинции есть люди? Нет, нельзя отчаиваться. Нужно бороться. В конце концов, я-то чем виноват?»

Дальнейший ход рассуждений привёл мудрого главу третьего отделения к печальному выводу, что придётся говорить правду. По счастью, рассудил Бенкендорф, и правду можно подать чуточку по-разному. «Моя главная и основная задача заключается в том, — подвёл он итог мозгового штурма, — чтобы государю я показался полезнее в роли помощника, а не козла отпущения. Значит, нужно не ослабить, а усилить и направить гнев императора. Но куда и на кого? Данных нет. Придётся импровизировать.»

Импровизации глава жандармерии любил не больше, чем всякий чиновник любит ревизии, но выбора не оставалось. Отказавшись от ужина, а после и завтрака, дабы придать лицу вид как у человека, забывающего о самом себе в процессе работы, он помолился и отправился в Аничков дворец.

Император встретил ласково, добросердечно, что опытный придворный безошибочно определил как предвестие грозы. Бенкендорф понял, что терять уже нечего, и, будучи лично храбрым, пошёл в атаку, с ледяным хладнокровием выкладывая государю всё, что удалось разузнать. Это спасло его. Неожиданная прямота от человека, должного понимать, что любого из представленных им фактов достаточно для отставки, измождённый, но решительный вид — всё это устыдило Николая.

«В конечном счёте, есть и моя доля вины, — признал император, — ведь слуги есть слуги, что с них взять. А ведь этот из лучших. Но кто же осмелился на подобное? Англичане? Зачем им. Австрийцы? Нелепо. Французы? Опять же — непонятно зачем. Враги внутренние? Великосветская чернь сейчас должна ликовать, смаковать и радоваться за притворным сочувствием. Масоны? Я делаю вид, что запретил их, они делают вид, что их нет. Погорячился я тогда, конечно. Вообразил невесть что. Хороша тайная организация, в которой все друг друга знают. Наделил их силою, которой и нет, и не было. Но что же — не разрешать ведь заново. Кто? Брат? Абсурдно. Константин мог, но он мёртв.»

— Вот что, граф, давай ещё раз. Что известно. Я буду говорить, а ты — подтверждать, либо отрицать. Итак. Произошёл пожар.

— Совершенно верно, государь.

— Сгорел Зимний дворец.

— И это верно, ваше величество.

— Хм. Что же, сам предложил. Далее — следов поджога не обнаружено.

— Пока не обнаружено, государь.

— Мне нравится твоё «пока», граф. Но обнаружено нечто другое. Что и наводит на мысли о неслучайности этой трагедии.

— Обнаружено, ваше императорское величество.

— Во-первых, — начал загибать пальцы Николай, — не выполнен мой приказ об эвакуации рабочего кабинета. Подожди, граф, — остановил он Бенкендорфа, заметив, что тот собрался соглашаться и дальше, — не так часто. Во-вторых, куда-то пропал генерал-лейтенант Клейнмихель, которому это было поручено. Кстати, его не нашли?

— Нет, государь. Пока не нашли.

— Среди мёртвых, я имею в виду.

— Нет, государь. Есть в наличии несколько тел, определить которые не удалось, но это вопрос времени. Среди них совершенно точно нет тела генерала, ваше императорское величество. Простые солдаты.

— А каковы вообще потери?

— Около сотни тел, государь. Из них три десятка — солдаты гвардии. Остальные пожарные, служащие двора и, видимо, кто-то из добровольцев.

— Мир их праху, — перекрестился Николай, — они погибли как герои. Нужно как-то отметить этот подвиг. Но потом. Надеюсь, газетчики сумеют достойно отметить героев живых.

— Безусловно, государь, — Бенкендорф даже кивнул головой, показывая, что понял и никаких сведений о погибших опубликовано не будет.

— Вот-вот. Клейнмихель исчез. Ушёл выполнять приказ и не вернулся. Ты не находишь это странным? Генерал всегда так исполнителен.

— Нахожу, государь. Хотя вам и известна моя неприязнь к этому человеку, но в стремлении... гм, угодить вам наилучшим образом с Петром Андреевичем сравнятся немногие.

— Пропал он, то есть встретил некую трудность, которую не смог преодолеть, по пути в мой кабинет, верно?

— Судя по тому, что рассказали очевидцы, да.

— Судя по тому, кто эти очевидцы, они могли написать даже поэму по случаю. — Передразнил Николай собеседника.

— И здесь вы правы, государь.

— Надворный