Маленький Митя засыпает прямо за столом, и Кузьмич относит его на руках на чердак в их маленькую темную комнату.

Этой ночью я и засыпаю почти спокойным сном человека, сделавшего пусть маленькое, но доброе дело.

А наутро становится известно — у маленького Митеньки холера!

Мы просыпаемся от шума на лестнице. Громкий разговор, плач, крики.

Наскоро одевшись, выскакиваем на площадку.

Мальчика несет на руках незнакомый приземистый мужчина. Другой незнакомец идет следом, пытаясь не подпускать к сыну рыдающую Катерину.

— Позвольте мне оставить его дома, прошу вас! Не надо ему в больницу! Кто там станет за ним ухаживать? Там он только пуще заболеет.

Но они глухи к ее просьбам.

— Может быть, он просто простудился? — хватаюсь я за соломинку.

— Никак нет, барышня, — отвечает тот, что идет вторым — высокий усатый мужчина. — Все признаки cholera morbus в наличии — головокружение, рвота, понос, судороги.

— Его погубят в больнице, — шаль сползает с плеча Катерины, и я вижу ее худые, угловатые плечи. — Разве там вылечивают кого?

— Мы будем ухаживать за ним дома, — предлагаю и я. — Вы только скажите, что нужно делать.

— Никак нельзя, барышня, — качает головой усатый, — есть строжайшее распоряжение — помещать всех заболевших в холерные больницы для предотвращения дальнейшего распространения заразы.

— В какую же больницу вы его повезете? — спрашивает Захар Кузьмич.

— Во временную, на Сенной.

Никакой другой информации они нам не сообщают. Катерина пытается сесть в карету вместе с Митенькой, но ее отталкивают, и она падает на мостовую. Карета уезжает.

Кузьмич заносит Катерину к нам в квартиру на руках. Кажется, она легкая как пушинка. Отпаиваем ее горячим чаем.

К счастью, управляющий домом на несколько дней уехал из Петербурга, иначе, боюсь, он выгнал бы Катерину несмотря на внесенную вперед плату.

— Я слышала, в больницах вовсе никого не лечат, — захлебывается слезами белошвейка. — Больных просто свозят туда, чтобы они умирали в изоляции. А на кладбища их вывозят ночью, тайком. И хоронят без отпевания.

Арина боязливо крестится.

— А еще говорят, что никакой холеры нет вовсе, — в широко распахнутых глазах Катерины плещется ужас. — А мрут все из-за того, что поляки народ травят. Ходят ночью по дворам и сыплют яд в бочки с водой. А на прошлой неделе будто бы целый сундук с отравой в Неву бросили. А доктора с ними в сговоре!

Кузьмич вздыхает:

— Зря вы так, Катя! За всех врачей не скажу, а одного мы с Верой Александровной знаем как весьма порядочного человека. Павел Михайлович Болотов, может, слыхали? Кажется, он как раз в больнице на Сенной и подвизается.

Она, услышав это, немного приободряется.

— На Сенной? Я должна туда пойти! Прямо сейчас!

— И пойдем, — кивает Кузьмич. — Только вы сначала покушайте. Павел Михайлович сказывал, к голодным холера скорее липнет. И одеться надо потеплее.

Арину мы оставляем дома. Когда мы выходим на улицу, я вижу в окне ее заплаканное лицо. Честно говоря, я уже не ощущаю той бодрости духа, которая была у меня, когда мы уезжали из дома княгини Артемьевой. Мне уже хочется оставить Петербург и вернуться в Закревку. Нет, нельзя. Не сейчас.

Поймать извозчика не удается, а свою карету Кузьмич брать не решается — кто знает, можно ли ее оставить у больницы. Мы идем на Сенную пешком.

Обстановка в городе оптимизма не добавляет. Трехэтажный дом на соседней улице оцеплен полицией. Двери его заколочены. Жители, высунувшись из окон, кричат от отчаяния и страха.

Проходя мимо, я невольно подношу к носу смоченный в водке платок.

Когда в больнице на Сенной мы говорим, что пришли, чтобы помочь в уходе за больными, на нас смотрят как на умалишенных. Но остаться разрешают и даже соглашаются отыскать для нас доктора Болотова.

Павел Михайлович за эти дни, что я не видела его, еще больше осунулся. Думаю, ему не удавалось по-хорошему выспаться уже несколько недель подряд.

— Вера Александровна? — он вглядывается в мое лицо, трогает руку. — Зачем вы здесь? Немедленно отправляйтесь домой! Елизавета Андреевна сходит с ума от беспокойства. Простите, я не смогу вас проводить. Слишком много больных.

Я сообщаю ему о нашем намерении, но он почему-то не приходит в восторг от нашей храбрости.

— Глупо, Вера Александровна, — в голосе его слышится только усталость. — К чему этот героизм? Если вы думаете, что барышня благородных кровей менее подвержена воздействию холеры, то вы ошибаетесь. Я ценю ваше желание помочь, но как врач не могу его одобрить. Сейчас ежедневно в Петербурге заболевают несколько сотен человек, и большинству из них, увы, мы помочь не в силах. К сожалению, мы еще очень мало знаем об этой болезни.

— Я понимаю, — киваю я, с трудом отгоняя трусливую мысль поддаться на его уговоры. — Но прошу вас, позвольте побыть здесь хотя бы несколько часов. В вашу больницу сегодня привезли сынишку нашей знакомой. Разрешите нам хотя бы увидеть его. Я просто побуду с ним рядом, подержу его за руку. Я не могу вам объяснить всего, но…

Я не имею права рассказывать о своем даре, к тому же, я не уверена, что этот дар значит хоть что-то, когда речь идет о холере. Но я хочу хотя бы попробовать помочь.

— Я когда-то знавал вашего отца, Вера Александровна, — голос Болотова чуть смягчается. — Я знаю, что у князя Бельского есть способность лечить людей, и возможно, она передалась и вам. Да, я не откажусь от вашей помощи, но я обязан еще раз напомнить вам о той опасности, которой вы собираетесь себя подвергнуть. Здесь не хватает кроватей, и больные лежат прямо на полу — без различия чинов и званий. Здесь тяжело дышать от смрада, а лекарств катастрофически нет. Среди больных попадаются буйные, и много тех, кто воспринимает докторов как врагов.

Я вспоминаю слова Катерины и киваю:

— Да, я слышала про это. Но, уверена, так думают не все.

Болотов усмехается:

— Вчера на Разъезжей улице напали на больничную карету. Врач, кучер и сопровождавший их полицейский унтер-офицер были убиты. А пару дней назад толпа остановила моего товарища, заподозрив в нем отравителя. Его раздели, обыскали, а когда нашли склянку с пилюлями, заставили проглотить их все разом.

Я невольно вздрагиваю. А Болотов продолжает:

— После недавнего польского восстания народ называет отравителями именно поляков, а у главного врача нашей больницы — польская фамилия Земан. Я уже посоветовал ему не выходить на улицу. Так что же — вы по-прежнему хотите нам помогать?

Я снова киваю.

— Хорошо, — уступает он, — пойдемте.