— Мы были с Соней у князя в Елагинском. Там она познакомилась с графом Никитой Александровичем Свиридовым, — я рассказываю торопливо, и она жадно внимает каждому слову. — Он не очень богат, но у него есть титул, и он очарован Соней. Не сомневаюсь, он сделает ей предложение.

Я не уверена в том, что говорю, но я вижу, как светлеет лицо Татьяны Андреевны, и мне совсем не стыдно за эту ложь.

И свой последний вздох она делает с улыбкой, умиротворенная.

А я до утра рыдаю в каморке доктора Болотова. Павел Михайлович не утешает меня, только заставляет поесть и выпить полстакана водки. И я пью. Морщусь, кашляю, но пью. А уже на рассвете погружаюсь в сон.

Весь следующий день я пытаюсь помочь еще нескольким ребятишкам в больнице. Я еще не понимаю, что помочь можно не всем и не всегда.

Я несколько часов сижу у постели двухлетнего мальчика, держу его за руку, но ничего не чувствую. Вообще ничего. Потом то же самое повторяется с еще одним ребенком. Ни тому, ни другому не становится легче.

Мне требуется немало времени, чтобы научиться чувствовать, кому я действительно могу оказать помощь. Я начинаю ощущать тонкий канал с энергией, которая либо течет к больному, либо застывает у меня на руках.

От Павла Михайловича я знаю, что в одном из лазаретов на Васильевском острове помогает врачам Константин Елагин. Может быть, это глупо, но от того, что мы с ним делаем общее дело, мне становится легче.

Следующую ночь я провожу в квартире на Кабинетской улице. Мы возвращаемся туда вместе с Катериной и Митенькой. Я отправляю Кузьмича в ломбард — заложить подаренную Елагиным золотую брошь. Мне чуточку жаль расставаться с его подарком, но Митеньке сейчас нужно хорошо питаться, а продукты в Петербурге из-за карантинных заграждений заметно подорожали, и у нас совсем нет денег. Продукты нужны и в больнице, и мы привозим туда и хлеб, и яйца, и масло.

Я возвращаюсь на Сенную несмотря на протесты Арины и Кузьмича. Я вижу первые результаты своего труда, и это поддерживает мои силы.

Соне я отправляю подробное письмо, где рассказываю о кончине Татьяны Андреевны. Правильнее было бы сообщить об этом кузине лично, но я понимаю, что если я появлюсь в доме княгини Артемьевой, то Елизавета Андреевна уже не отпустит меня в больницу.

Я знакомлюсь с главным врачом Земаном, фанатично преданным своему делу человеком, и еще с несколькими докторами. Я жалею о том, что в двадцать первом веке мне не пришло в голову хоть что-то прочитать об эпидемии холеры, и я мало чем могу помочь им в борьбе с этой болезнью. Они не уверены ни в причинах появления заболевания, ни в способах лечения. Они действуют методом проб и ошибок.

А страх в народе растет, и этот страх толкает людей на странные, необдуманные поступки. На улицах по-прежнему нападают на больничные кареты, избивают докторов. Разгоряченная неуправляемая толпа уже не первый день собирается и на Сенной.

Болотов настаивал, чтобы двадцать второго июня я устроила себе выходной. Но мы, выспавшись хорошенько, всё-таки бредем с Кузьмичем в больницу. Вот только добраться до нее у нас не получается.

Еще задолго до подхода к площади мы слышим: «Бунт, бунт на Сенной!» Останавливаем идущего с той стороны мужчину. Что случилось?

Он рассказывает обстоятельно, явно гордясь, что стал очевидцем такого события:

— Чернь будто с ума сошла — штурмом взяли временную больницу на площади. Разбили окна, выбросили мебель на улицу, вытащили больных, избили больничную прислугу и самым бесчеловечным образом умертвили нескольких врачей.

Он готов рассказывать и дальше, но мы бежим на площадь. Туда уже стянуты войска и даже артиллерия.

— Наталья Кирилловна, голубушка, пойдемте домой. Тут мы уже не помощники.

Он прав, но я мечусь из стороны в сторону, пытаясь отыскать в толпе хоть одно знакомое лицо. И когда вижу Болотова, слёзы радости наворачиваются на глаза.

— Павел Михайлович!

Я тычусь ему в плечо, всхлипываю.

— Вера Александровна, я беспокоился о вас. Прочь, прочь отсюда!

Мы возвращаемся к нам на Каретскую, и только там, за столом, после нескольких выпитых рюмок Болотов отвечает на наши вопросы:

— Я поехал с еженедельным визитом ко княгине, этим и избежал оказаться в осаде. Когда я вернулся на Сенную, всё уже было кончено. Земан и еще несколько человек убиты, больные выгнаны на улицу. Даже полицейские не решились вмешаться — что они могли сделать против такой толпы? Я слышал, беспорядки начались и в других частях города, были разгромлены еще несколько больниц.

— А на Васильевском острове? — шепотом спрашиваю я.

— Кажется, и там тоже. Простите, Вера Александровна, ничего более не знаю. Но послушайте моего совета — уезжайте из Петербурга! Этот город охвачен уже не только холерой. Боюсь, беспорядки так просто не утихнут.

Мы все в смятении. И я понимаю, что он прав. Мы снова собираем вещи.

Кузьмич оставляет Катерине двести рублей, и она плачет и говорит, что не может принять такую кучу денег. Но мы не слушаем возражений.

В дом княгини Артемьевой мы возвращаемся уже поздно вечером.

Кузина одета в черное платье. Я обнимаю ее, и она долго плачет, уткнувшись мне в плечо. Елизавета Андреевна не мешает нам. И только когда Соня чуть успокаивается, хозяйка требует, чтобы я приняла ванну и переоделась. Я так и поступаю.

— Расскажи мне про маму, — просит кузина, когда после ужина мы снова остаемся вдвоем.

Она слушает меня молча, не перебивая.

— Я рада, что ты увидела ее в той больнице, — Соня вытирает слёзы, но они тут же снова набегают на глаза. — Представляю, как ей было плохо. Я — дурная дочь, Наташа! Я должна была уговорить княгиню и привезти маменьку сюда, когда в городе заговорили о холере. А я поступила малодушно. Я виделась с ней в Петербурге всего несколько раз, предпочитая обмениваться письмами. Но даже в них я не открывала всю правду. Ах, Наташа, как многое я могла бы сейчас ей рассказать!

Я подаю ей стакан с водой, и когда она пьет, зубы ее стучат о стекло.

— Наташа, да ты же и сама ничего не знаешь!

Я напрягаюсь. Я почти уверена, что это связано с Константином. За столько времени он должен был хоть раз навестить девушку, которой сделал предложение.

Но я ошибаюсь.

— Сегодня днем приезжал граф Свиридов.

Она замолкает в смятении, и я осторожно спрашиваю:

— Он тоже хотел объясниться с тобой?

Она кивает. Щеки ее пылают.

— Он сказал, что знает о предложении князя Елагина, но посчитал необходимым открыть мне свои чувства, так как сейчас, когда Петербург охвачен столь тяжким мором, другой возможности рассказать об этом может и не быть.