— Замените батареи, — сдержанно предложила Сильва.

Она обучала новенькую устранять неисправности в рации. Лена как будто углубилась в книгу и только страницы почему-то переворачивала с треском.

У каждого слушателя была своя комната, но начальник школы, которую из-за ближнего леска они прозвали «лесной», зная, что Вишнякова и Воскова издавна дружат, разрешил им поселиться вместе. В этом ленинградском пригороде, где сейчас высятся многоэтажные массивы новостроек, а в войну еще тянулись заболоченные места, пустыри, свалка, и встретились подруги.

— Ленка!

— Сивка!

Расцеловались прямо на морозце, осыпанные легким пушистым снежком.

— Мы опять вместе, Лена. Вместе в хорошем и трудном!

— Меньше слов, Сивка. Что ты успела?

— Спроси у моего начальства. А ты, Леночка?

— Как догадываешься, попасть сюда — тоже было искусством.

— Еще бы! Представляю лицо Скалодуба.

Начали смешным, а кончили печальным. Дистрофия не обошла отца Лены, сестренки, тяжело больна мать. Нет вестей от Романа.

— Что с Володей, Сивка?

— Лучше не спрашивай. Война есть война.

«То, что теряешь друзей и знакомых в старое доброе мирное время, — записала Сильва, — а встречаешь в суровую пору, придает такую сердечность и нежность встрече…»

А сегодня еще одно тяжелое известие. Собственно, слушатели об этом узнали из партизанской листовки — время от времени их знакомили с этим видом «лесной литературы». Школьницу из Петергофа Любу Колмакову, с которой учился кто-то из разведчиков, девчушку, здорово поработавшую в тылу у немцев и организовавшую побег из концлагеря ста пятидесяти советских военнопленных, гитлеровцы схватили на задании у деревни Понизовка под Псковом, заперли в избе и заживо сожгли. За гибель своей любимицы Любы разведывательный отряд сурово отомстил захватчикам: летели под откос фашистские эшелоны, рвались мины в гитлеровских штабах, исчезали, как в проруби, эсэсовские каратели. Но Любы-то, Любы уже не было.

— Что, Воскова, раскисаем? — спросила Марина.

— Мы знали, на что идем, товарищ инструктор.

Медленно они лавировали с Сильвой между высокими, в два человеческих роста, сугробами, разговаривая то в замедленном, то в быстром темпе, и постороннему бы показалось, что они заняты какой-то шутливой детской игрой, похожей на «фанты», в которой «да» и «нет» не говорится, «черное и белое не покупается» и в которой нельзя «ни смеяться, ни улыбаться».

— Имя? Как сюда попала? Откуда?

— Елена Кависте. Из Нарвы. Пробиралась к тетке.

— А в Нарве что делала?

— Техникум кончала.

— Эстонка, русская?

— Отец эстонец. Убит коммунистами. В сороковом. Об этом даже в газетах писали. Мать из русских.

— Почему плохо говоришь по-эстонски?

— В семье говорили чаще по-русски или по-немецки.

— Почему по-немецки?

— Дед, отец матери, был из прибалтийских немцев. Жил в Вильянди. Как раз напротив руин замка. Палисадник у него голубенький.

— Чем дед занимался? Имя?

— Галантерейный магазин держал. Отто Рейнбах. Его все знали. Только в начале войны он умер.

Тяжело вздохнула.

— Ну как, пронесло?

— С газетами вы хорошо ввернули, — подытожила Марина, — пусть проверят — о Кависте писали. И с палисадником — недурно: гестаповцы и полицаи клюют на живописные детали. А то, что дед умер, похоже на страховку. Понадобится — сами поищут. Бойтесь переборщить.

Морозный воздух точно начал трескаться, долетел отдаленный гул.

— Опять обстрел, — сказала Сильва. — Почему-то ужасно тревожусь эти дни за мать.

В середине дня Воскова, Вишнякова и еще два курсанта работали с другим инструктором, большим, нескладного сложения человеком, которого все здесь между собой называли «дядей Мишей». Знали, что он партизанил и был незаменим по части организации взрывов. Дядя Миша водил курсантов в лес, и здесь они должны были закладывать под пенек или ветку толовую шашку с шнуром, поджигать шнур и быстро отбегать, пока голубая искристая дорожка не взметалась в воздух грохочущим багровым каскадом. С каждым днем инструктор усложнял для курсантов задания; шнур, бывший некогда пятиметровым, сократился в десять раз. Говорил он сжатыми отрывистыми фразами, которые были под стать его резким, точным движениям.

— Немцы любят прощупывать рельс дрезиной. А эшелон — следом. На всю операцию — двадцать-тридцать секунд. Вот когда длинный шнур — кому спасенье, а нам мученье. Получайте полметра.

Тлел голубой шнур, и каждый из них стремглав летел, стараясь не споткнуться о кочку, не расшибить лоб о дерево, отбежать как можно дальше от огнеопасной толовой шашки.

— Товарищ инструктор, — попросила Сильва. — Можно, я сегодня пойду на двадцать сантиметров?

— Мне можно, тебе нет, — ответил дядя Миша.

— Но в жизни нужно и двадцать суметь поджечь и уцелеть. Верно?

— Жизнь не день… Еще наобожжешься.

Незаметно для них подошел начальник школы, прислушался, мягко сказал:

— Разведчику Восковой можно довериться. Подорвете и сообщите по рации приметы местности. Рация на пеньке.

Инструктор остро взглянул:

— Счет до десяти — и ложись!

Поджог шнура. Бег — вихрь. Один, два… восемь, девять..

Врезалась в сугроб одновременно с командой инструктора и грохотом тола. Еще успела подметить овражек и три раскидистых ели. Встала, отряхнулась, подбежала к пеньку, раскинула рацию. Пробилась «в школу» с трудом — эфир напоминал пчелиный улей. Доложила о выполнении задания.

— Есть двадцать сантиметров!

Дядя Миша сверил время, переглянулся с начальником школы: екнуло сердце — не иначе, с выходом на связь замешкалась.

— У вас в запасе была еще минута, — отметил начальник школы.

Вечером работали с Леной на приеме и передаче.

— Странно, — говорила Сильва. — Все время в ходу операция «Сатурн».

Лена тоже выловила в эфире это слово. Потом они услышали, как фельдмаршал Манштейн клялся своему фюреру, что прорвется к армии Паулюса. И наконец, поняли: Сталинград побеждает.

— Неужели без нас обойдутся? — вздохнула Сильва.

Вошла Марина. Услышала, о чем пекутся подруги. Резко сказала:

— Работы на всех хватит. Вы только учтите, вам еще готовиться и готовиться.

Потом заговорила медленно, неторопливо:

— Жила-была одна самоуверенная девчушка. Считала себя разведчиком высокого класса. Ей доверили позывные Центра, партизанские явки и много чего еще. Сбросили ее в маленький городок. Все она учла, все знала наперед. Не заметила только, что шелковый лоскуток от парашюта — да какой там лоскуток, так — две-три нитки — зацепился за пуговицу куртки. Ее задержали.

— Погибла?

— Спаслась. Но человек, который шел к ней на связь, остался лежать на мостовой. Я и сейчас его вижу перед собой.

Приказала:

— Одеться. Полный десантный комплект. Подучимся скрывать на снегу следы парашютной высадки.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ.

ЯВЬ И СОН КОМИССАРА

Он ворвался в город с полком, который встретили ожесточенными пулеметными очередями белогвардейцы, засевшие в гостинице и на колокольне церкви Михаила Архангела. В грохоте стрельбы было трудно различать отдельные команды.

— Товарищ член Реввоенсовета! —