– Вот из-за всех этих тайн я и должен теперь сидеть безвылазно дома, – вздохнул доктор. – И когда только все это кончится?

– Когда вы увидите, что возле вашего дома больше не крутятся филеры, – ответил Карл Иванович Вирхов.

Есть люди, которые сызмальства сознают себя избранными, исключительными, необыкновенными. Кто-то – в силу родовых традиций, продуманного воспитания в семье, имеющей славное и даже легендарное прошлое, кто-то – в силу развитого чувствительного воображения, заставляющего примерять к себе судьбы великих исторических личностей, а кто-то – и вовсе в силу необъяснимой, ни на чем не основанной, врожденной, уверенности в своем особом предназначении. Доктор Коровкин не относил себя ни к одной из этих категорий. Более того, он всячески избегал всего, что могло бы вывести его на дорогу исключительности, что могло бы направить его спокойный и полезный, как он надеялся, жизненный путь – к трагедиям, катаклизмам, геройству и прочим романтическим уделам. Доктор Коровкин считал, что безумцев в мире вполне хватает и без него. Он с брезгливым, но прикрытым спокойной иронией, равнодушием относился к фанатизму – и политическому, и религиозному, и оккультному, и художественному. Он не желал миллиона, чтобы осчастливить человечество. Он был сторонником жестких правительственных мер по отношению к революционерам всех мастей. Ему казалась не вполне дальновидной апология вседозволенности, с некоторых пор пропагандируемая творческими умами – писателями, художниками, артистами, но более всего журналистами, – и нравственная неразборчивость, неумеренное любопытство к темным и низменным сторонам жизни человека. Он твердо знал, если чего России не хватает, так это нормальных уравновешенных людей. А носителей разнообразных психозов – и так пруд пруди.

Можно представить себе, в каком отчаянии доктор Коровкин находился после беседы с королем петербургских сыщиков. Тому-то по роду деятельности следует заниматься чертовщиной, клубящейся вокруг особняка князя Ордынского. Но при чем здесь он, доктор Коровкин? Все в душе доктора протестовало – нет, нет, нет, он не желает и не будет участвовать в этой мистерии. Пусть филеры ходят за ним по пятам. Он будет жить совершенно спокойно и не будет обращать на них внимания. Он ни в чем не виноват.

Однако оставаться слепой игрушкой в руках судьбы доктор Коровкин тоже не хотел. Стремление вернуться на стезю здравого смысла заставило его преодолеть ночные страхи о пагубности слежки для его практики, смятение после беседы с сыщиками и сегодня же навестить г-жу Татищеву – он хотел развеять домыслы Муры, связанные с Андреем Григорьевичем и домом Ордынских.

Разговор с Татищевой не принес искомого облегчения, хотя рассказала она немало интересного. Посещение проходило в рамках обычных рождественских визитов и не вызвало удивления у знатной пациентки доктора Коровкина. Не вызвала удивления и тема, затронутая в разговоре, – об Ордынских в эти дни говорил весь Петербург. Госпожа Татищева с удовольствием демонстрировала свою осведомленность. Князь Ордынский принадлежал к старинному, почти угасшему роду. Выходцы из этого рода Ордынских с неизменным постоянством выбирали военное поприще – получали высокие чины и награды, гибли во славу отечества, неизменно оставаясь в удалении от царского двора. Даже Петр Первый не смог заставить Ордынских переехать в нелюбимый ими Петербург – участок, выделенный им на берегах Невы, они застроить-то застроили, а в пышный дворец не переехали. Дворец долго оставался незаселенным – ветшал, приходил в упадок, подвергался пагубному действию наводнений. Последний Ордынский, ныне покойный, лет десять назад основательно перестроил дворец, пригласив для этого ученика архитектора Алексея Максимовича Горностаева – архитектора Григория Карпова. В подземные ходы Татищева и верила, и не верила – у петербургских домов много тайн, поговаривали о подземных ходах и из Зимнего дворца, и из Михайловского замка... Женились Ордынские только на иностранках, хотя среди них были и православные. Особенно много браков заключалась с гречанками, так что последний Ордынский не был исключением, традиция. Из рассказов Татищевой доктор Коровкин сделал вывод, что Андрей Григорьевич, человек сравнительно молодой, никак не больше тридцати пяти лет, вряд ли мог участвовать в перестройке дворца Ордынских. Но не был ли он учеником Карпова? Имя Андрея Григорьевича в связи с Ордынскими в беседе с Татищевой не прозвучало.

Так, размышляя и перебирая в уме события и встречи минувшего дня, уже в сумерках Клим Кириллович направился в дом профессора Муромцева – якобы навестить захворавтую профессорскую дочку, – и оказавшись в гостиной, увидел такую картину. Посреди гостиной стояла Брунгильда в розовом шелковом платье, с пышной, чуть укороченной юбкой, с крылышками на спине, прикрепленными к поясу, который пыталась подогнать под узкую талию дочери Елизавета Викентьевна. На диване, обложенная томами карамзинской «Истории Государства Российского», сидела в цыганском наряде Мура.

– Здравствуйте, милый доктор, – сказала Елизавета Викентьевна, вынув изо рта зажатые зубами булавки, – мы почти готовы.

Доктор стоял в полном недоумении.

– А, милый Клим Кириллович! – Мура вскочила с дивана, строя какие-то непонятные гримасы. – Вы вчера мне обещали, что если я буду хорошо себя чувствовать, то вы поедете с нами на бал-маскарад в Благородное собрание. Вот я и выздоровела!

– А, да, конечно... – неуверенно произнес Клим Кириллович, пораженный непонятными ужимками Муры, – но я не подумал о костюме.

– О костюме подумали мы, – улыбнулась Елизавета Викентьевна. – С самого утра, скажу вам по секрету, Мурочка развила бешеную деятельность, загоняла всех нас и прислугу. Теперь вы видите перед собой Сильфиду и цыганку. Есть и маски. Мы на всякий случай взяли и для вас. Есть и шляпа с пером, и плащ – верно, вы не откажетесь предстать в образе дон Жуана!

– Дон Жуан с саквояжем для медицинских принадлежностей, – Мура видела, что Клим Кириллович все еще в столбняке, взмахнула испанским плащом и опять скорчила гримасу.

– Хорошо, что вы вчера приняли экстраординарные меры, – снова улыбнулась Елизавета Викентьевна. – Теперь-то точно видно, что девочка здорова.

– Дорогой Клим Кириллович, – обратилась к доктору Мура, – я вижу, вы сомневаетесь в моем выздоровлении. Хотите, я покажу вам язык?

Доктор наконец улыбнулся и взял из рук Муры испанскую шляпу. Он водрузил ее на голову, подошел к зеркалу – выглядел он на удивление глупо... Все хорошо. Лучше веселиться и танцевать, нежели нагнетать вокруг событий, о которых хочется поскорее забыть, новые страхи и подозрения. Любопытно, что предпримут филеры, наблюдая, как он, доктор Коровкин, в испанском костюме, отплясывает на балу с Мурой-испанкой или Брунгильдой-сильфидой?

Доктор окончательно пришел в обычное для него спокойно-доброжелательное настроение, пока преодолевал вместе с барышнями недлинный путь от дверей профессорской квартиры до Благородного собрания, которое встретило их фантастической иллюминацией, – электрические солнца заливали светом обширную, заставленную экипажами, площадь, вспыхивали бенгальские огни, над входом в здание светился огромный вензель – «XX век». Из подъезда, украшенного разноцветными электрическими гирляндами, из распахивающихся дверей вырывались звуки бравурной музыки, заглушающие гомон собравшейся на улице толпы зевак.