Он засеял пшеницей первые несколько акров, что показалось ему смехотворным достижением, и начал расчищать клочок земли на возвышении, где намеревался поставить маленький домик, когда внезапно заболел.

Возможно, это была инфлюэнца, подхваченная от кого-нибудь в Винтере; возможно, он отравился, съев слишком большую кастрюлю свинины с бобами, слишком долго простоявшую в печи. Но только однажды утром, едва он съел кашу и начал вбивать первый из пяти ежедневных столбов, его тут же вывернуло наизнанку всем съеденным. После этого ему стало чуть лучше, так что, отдохнув несколько минут и прополоскав рот водой из фляги, он вновь взялся за работу. Ему удалось вколотить второй столб, но руки совсем ослабли, и пришлось опустить молоток и прислониться к ближайшему дереву. Затем он вынужден был сесть на землю. Он сказал себе, что посидит совсем немного и если ненадолго закроет глаза, голова, конечно, перестанет кружиться.

Некоторое время спустя – он не мог точно сказать сколько – он обнаружил, что лежит, глядя в небо. Мох набивался ему в уши, ветки кололи шею, холодная роса намочила брюки, но холод и сырость ничего не значили в сравнении с блаженством спокойно лежать, не шевелясь. Поэтому он снова закрыл глаза.

Должно быть, он потерял сознание; когда что-то вынудило его вновь открыть глаза, свет сменился тьмой, и поменялась погода. Небо, которое он только что видел голубым, сделалось тёмно-серым, шёл дождь. Гарри чувствовал, как вода струится по шее, затекает за рубашку, чувствовал, как капли, тяжёлые, будто град, стучат по его лицу и рукам. Ни сил, ни желания двигаться по-прежнему не было. Напротив, он почти наслаждался, чувствуя воду, бегущую по лицу, и рыхлую, как губка, землю под пальцами. Ему пришла на ум чудесная фантазия о том, что, если он пролежит здесь достаточно долго, земля впитает его, сладкий мох окутает и спрячет из виду.

Он вновь закрыл глаза. Было так тихо, так спокойно, как не было уже много месяцев, если не считать покоем мертвенный сон.

– Эй? Ты в порядке? Я привязал твою лошадь. Она… Эй?

Он почувствовал, как горячая ладонь коснулась его промокшей груди, и снова открыл глаза. Дождь перестал, но деревья и травы всё ещё блестели от капель, а сырая земля, казалось, дымилась.

Тёмная фигура, в сумерках едва различимая по рыжей бороде, склонилась над ним, положила руку на его сердце. Чуть улыбнулся.

– Вижу, живой. Ты не пьян?

Гарри не мог ответить, и мужчина склонился над ним и вдохнул.

– Нет, – сказал он. – Не пьян!

Его рука двинулась по груди Гарри вверх, откинула назад волосы, ненадолго задержалась на лбу.

– У тебя высокая температура. Надо отвезти тебя домой. Ближайший врач в Юнити, но моя сестра тебе поможет, она изучала медицину. Будет непросто, но я должен посадить тебя на лошадь. Давай, поднимайся.

Взяв Гарри под руки, мужчина привалил его спиной к дереву, так что он увидел спокойно стоявшую рядом Мэй, жевавшую траву, до которой она могла дотянуться. Затем поднял на ноги; нуждаясь в опоре, Гарри прислонился к нему и ощутил после мокрого холода земли тепло тела и пряный запах древесного дыма. Мужчина взвалил его себе на плечо, а оттуда перебросил на широкую спину Мэй.

Висеть вниз животом на лошади было непросто, но тепло, исходившее от неё, было приятно даже в оцепенении. Крепко схватив Гарри за ремень, мужчина перекинул его ногу через спину Мэй. Гарри был уверен, что свалится и свернёт себе шею, но, словно поняв, чего от неё хотят, Мэй оторвалась от травы и подняла голову, так что Гарри смог ухватиться за гриву, в то время как его спаситель после нескольких неудачных попыток от того, что Мэй была слишком уж высокой, а поблизости не было подставки для посадки на лошадь, чертыхаясь и держась за низко нависшую ветку, наконец уселся позади Гарри. Прижавшись к нему, нога к ноге, и одной рукой сжимая вожжи, свободной он крепко держал Гарри. Цокнув языком, чтобы Мэй двинулась вперёд, он пробормотал: скоро мы будем дома! – тихим, умиротворяющим голосом, и непонятно было, к кому обращены эти слова, к кобыле или её хозяину.

Медленная поездка заняла, может быть, полчаса, а может быть, и целых два. Гарри не чувствовал времени, то погружаясь в бессознательное, то выныривая на поверхность. Несколько раз спаситель Гарри прижимал его к себе двумя руками, перекладывая вожжи из одной в другую и бормоча, что рука затекла. Без седла ехать можно было не быстрее, чем идти. Рысью, больше напоминающей галоп, Мэй, похожая на ту лошадь из Честера, которую Джек называл «диваном с копытами», вмиг домчала бы их обоих. Незаметно наступила ночь, и Гарри, ненадолго придя в себя, обнаружил, что его голова лежит на плече мужчины, глаза смотрят в звёздное небо, а мягкая борода щекочет ему ухо.

Когда он вновь открыл глаза, то увидел свет фонаря и услышал женский голос. Фигура, в которой он вскоре узнал Петру Слэймейкер, взяла Мэй под уздцы.

– Я уж и ждать тебя перестала, – сказала она брату, – собиралась доставать винтовку, чтобы в случае чего защитить свою честь, – и хихикнула.

Вскоре после этого они подъехали к дому Слэймейкеров, брат перекинул бесчувственное тело Гарри через шею Мэй. Сестра помогала ему удержаться на ногах, брат тем временем слез с лошади, потом они вместе затащили Гарри в дом и уложили в кровать. Он видел обитые досками стены, картины в рамках, чувствовал, как кто-то стягивает с него ботинки и промокшую верхнюю одежду. До самой шеи на него натянули одеяло, настоящее лоскутное одеяло, чуть пахнущее лавандой и летом. Петра Слэймейкер коснулась его лба худощавой рукой, сунула ему градусник под язык. Пока ждала, держала его запястье и считала пульс, внимательно глядя на карманные часы. Вынула градусник, посмотрела температуру, поднесла стакан воды к его губам.

– У вас сильный жар, мистер Зоунт, – сказала она ему. – На рассвете Пол приведёт сюда вторую лошадь и привезёт ценные вещи. А пока отдыхайте. Спите.

Гарри не мог сказать, сколько времени его не отпускала лихорадка, но, когда пришёл в себя, они сказали ему, что два дня он был в опасности и бредил, а потом ему стало легче. День, ночь, жара и холод – всё смешалось в его сознании; его мучили мрачные сны, сменявшиеся неясным бредом, в котором за ним охотился Троелс Мунк со своими братьями, гнался с собаками и ружьём наперевес по пустынному Кат-Найфу, то заваленному снегом и освещённому луной, то палимому беспощадным солнцем. Медленное выздоровление и постепенное осознание того, что за ним не охотятся, а, наоборот, заботятся о нём, стало началом дружбы.

Он, несомненно, много говорил в беспамятстве, но первые слова, которые он сознательно произнёс, были такими:

– Вы очень добры ко мне.

Петра Слэймейкер вытирала его лицо и руки полотенцем, смоченным тёплой мыльной водой. Мыло пахло кедром или ещё каким-то деревом, совсем не так, как шероховатые кусочки, какие ему давали Йёргенсены. Она помолчала, выкручивая полотенце. Потом сказала:

– С возвращением. Вовсе я не добрая, просто донельзя прагматичная. Слышите этот звук? – Она пощёлкала пальцами у его уха.