— Пожалуйста, называйте меня Франческой.

— Франческа… — повторил он, пробуя имя на слух.

— Я настаиваю.

— Непривычно.

— Для меня тоже. Я никогда не была Франческой. Всегда хотела быть Терезой.

— По-моему, немного слишком… святое.

Едва сказав это, он подумал, что зашел, пожалуй, слишком далеко, но ее губы, дрогнув, сложились в улыбку.

— А ведь вы и впрямь знаете обо мне слишком много. — Она повернулась к портрету. — Думаю, не сжечь ли его.

— Вы же не хотите.

Синьора Доччи покачала головой.

— Теперь понятно, почему у него такое выражение.

— По-моему, мы видим то, что хотим видеть.

— Господи, вы говорите, как мудрый старый профессор.

Адам изобразил подходящее случаю смущение.

— Я хотела бы сходить в часовню. Вы мне поможете?

На террасе вовсю трудились садовники — подстригали кусты, разравнивали гравий, подкрашивали бордюры. Синьора здоровалась с ними, но не останавливалась.

— Вы религиозны? — спросила она, когда они подошли к часовне.

— Нет.

— А когда были ребенком?

— Мне нравилось слушать истории.

К счастью, метафизического диспута не последовало.

— Да, истории хорошие, — только и сказала синьора Доччи.

Войдя в часовню, она перекрестилась и, тяжело опираясь на палку, стук которой о каменный пол отдавался глухим эхом, направилась к алтарю. Не зная, чего от него ожидают, Адам задержался у порога.

— Вряд ли Господь поразит вас в своем собственном доме, — бросила через плечо синьора Доччи.

Он последовал за ней. У алтаря она достала из кармана свечу — поминальную свечу в красном стеклянном стаканчике — и коробок со спичками. Адам протянул зажигалку.

— Спасибо.

Она зажгла свечу и поставила перед триптихом.

— Может быть, теперь бедняжка упокоится с миром.

Он удивленно посмотрел на нее — неужели и синьора ощутила то же незримое и тревожащее присутствие?

— Никто ведь не знает, где именно ее положили?

— Когда хоронили Эмилио, нашли какие-то кости, но это ничего не значит.

— Почему его похоронили здесь?

— Эмилио?

— Я в том смысле… сколько здесь Доччи?

— Большинство лежат на кладбище Сан-Кассиано. Там есть место и для меня, рядом с Бенедетто. — Она помолчала. — Так решил Бенедетто. Другие варианты даже не обсуждались. Муж хотел, чтобы Эмилио был здесь.

Синьора Доччи сделала несколько шагов и остановилась на том месте, где покоились останки ее сына.

— Старики устраивают войны, но драться отправляют молодых. Мне это кажется несправедливым. Им бы стоило воевать самим. — Она грустно улыбнулась. — Будь так, наверное, войн стало бы меньше. Бедные мальчики. Родители не должны видеть, как умирают дети. Жить с этим нелегко. Бенедетто не смог. Он совершенно переменился. Я даже думала, что муж потерял рассудок. Представьте, запретил хоронить Эмилио, пока не достанут пули. Их вынули. — Она повернулась к стене. — Они там, за табличкой, вместе с пистолетом.

— Правда?

— Об этом никто не знает. Только я. А теперь еще и вы.

Он гнал эти мысли, но они упрямо возвращались и стучались, стучались… Странному поведению Бенедетто в отношении пуль и пистолета могло быть два объяснения. Одно Адам уже услышал: несчастный отец действительно спятил. Второе требовалось проверить, а для этого нужно было попасть на верхний этаж и, следовательно, взять ключ из бюро в спальне хозяйки.

К сожалению, сразу по возвращении из часовни синьора Доччи сослалась на усталость и удалилась к себе, попросив Марию подать ланч на верхнюю лоджию. Ничего не поделаешь, ободрил себя Адам, нельзя получить все сразу. Если придется ждать, так тому и быть. К тому же после звонка домой появилось еще одно дело.

Едва услышав в трубке голос матери, он как будто лишился и дара речи, и здравомыслия. И дело было не только в ее раздражающей привычке отвечать на звонок словами:

— Дом Стриклендов.

— Мам, это я.

— Адам, дорогой. Как ты?

Как ей это удается? Откуда эта искренняя теплота и восторг? В ее положении…

— Нормально. Хорошо. Да…

Он хотел сказать, что был слеп, бесчувственен, эгоистичен. Хотел сказать, что знает, через что ей пришлось пройти. Хотел уверить, что в конце концов все будет в порядке, что, даже если отец уйдет, у нее всегда будут они, он и Гарри, и что жизнь стоит того, чтобы жить.

Но получилось так, что разговор шел главным образом о погоде, о каких-то бытовых мелочах, касающихся его устройства в Италии. Когда мать спросила, как продвигается работа, он перескочил на другую тему — на фоне ее драмы его личный триумф выглядел бы неуместным.

Минут через десять Адам окончательно понял, что никогда не поднимет вопрос супружеской неверности отца. Разве такое возможно? Они никогда не разговаривали на этом языке. Им недоставало нужных слов.

— Мам, мне нужно идти.

— Конечно, иди. И не забудь спросить, сколько ты должен синьоре Доччи за звонок. Не забудешь?

— Мам…

— Да, дорогой?

— Я тебя люблю.

— Господи, — рассмеялась она, — тебе там, похоже, и впрямь нелегко.

— Увидимся на следующей неделе.

— Когда?

— Я позвоню и предупрежу заранее. Пока, мам.

— Передам привет отцу.

— Да, конечно.

— До свидания, дорогой. И постарайся удержать Гарри от глупостей.

Адам положил трубку и направился в кухню, где сказал Марии, что ланч ему сегодня не понадобится — он отправляется прокатиться на велосипеде.

На террасе перед пансионом «Аморини» двое мужчин — судя по белой пыли на одежде, каменщики — с аппетитом уплетали пасту. Синьора Фанелли, должно быть, потребовала, чтобы они ели на воздухе — несмотря на жару.

Сама хозяйка болтала у стойки с каким-то толстячком в синем костюме и с кричаще пестрым галстуком. В глазах ее, когда она повернулась и увидела Адама, мелькнула тревога. Впрочем, она быстро оправилась и с приветливой улыбкой шагнула ему навстречу.

— Как ты?

— Хорошо.

— Как живется на вилле?

— Хорошо.

— Есть будешь?

— Нет, спасибо.

— Выпьешь что-нибудь? Пива?

— Не откажусь.

Его появление обеспокоило ее. Может быть, не хотела напоминаний об их ночи. Может быть, что хуже, подумала, что он потребует продолжения. Прежде чем Адам успел заверить ее, что причин для беспокойства нет, синьора Фанелли уже скрылась в кухне.