В субботу днем Робинс довез его от «Би-Би» до дома, выписал ему чек, а сам поехал обратно к причалу, чтобы там оставить машину. Жером сказал, что поставит ее на палубу в воскресенье. В понедельник, как и договаривались, он заехал на виллу «Мандрагора» и взял у месье Мохового накладные на груз в Гавре и поехал к пристани привычным своим маршрутом, который не менялся годами. Как обычно, он выкуривал трубочку, приглядываясь к облакам и на всякий случай пробуя ветер на смоченный слюной палец. Составив свой метеопрогноз, он проверял замки своего берегового хозяйства и, если «Би-Би» никто не нанимал, уходил через мост, соединявший оба берега Сены и поселок Лим с Мангом, либо к себе домой в Лим, либо в Манг в брассри Жерара. В этой пивной с утра до вечера толклись у стойки такие же, как он, пенсионеры, не знающие, чем заняться, и Жако коротал с ними предобеденные часы, посасывая кисловатое столовое вино с соседних безмарочных виноградников, которое Жерар выдавал за однолетнее «туренское».

На этот раз Боле на причале задержался, так как «Би-Би» предстоял выход в рейс. Она качалась в бурном потоке разлившейся реки, словно хотела сорваться с якоря и уплыть подальше от этих мест. В десять должны были подойти Робинс и Жером. Они договорились, что встретятся все вместе перед отправкой на причале. Жером подъехал даже раньше – без десяти, взял у Боле накладные и поднялся в рубку со своим походным чемоданчиком. Боле поднялся на баржу вместе с ним, проверил, как держится «месредес» на палубе, и остался доволен – хотя «Би-Би» и мотает на волнах, он не шелохнется. Англичанин опаздывал. Жако достал мобильник, нажал на единицу, под которой был записан номер Робинса. Голос Робинса ответил по-английски и по-французски – хозяин подойти не может, оставьте ваше сообщение после звукового сигнала. Жако сказал: «Это я, Жако, ответьте, где вы и что мне с вашим „мерсом“ делать, отправлять или вас дожидаться?».

Телефон вежливо молчал. Он хотел было перезвонить, но тут подъехало такси, и оттуда вышел Робинс. Он сказал шоферу, чтобы тот его подождал, помахал рукой Боле и поднялся на палубу. Настроение у него, как заметил Боле, было не лучшее, да и голос у него стал какой-то хриплый и натужный, поэтому он предпочел не лезть к нему с разговорами, а сразу провел его на палубу и показал, как принайтован к палубе его «Мерседес». Робинс осмотрел крепления, потом для чего-то открыл багажник и почти туда влез, словно что-то искал. Точно так же подробно он осмотрел салон, открыл даже бардачок, а затем закрыл его на замок, и только после этого передал ключи Жерому. «Когда придете в Дувр, – сказал он, – поставьте машину на вторую парковку, а ключи возьмите с собой. В моем сервисе есть дубликат, они машину и заберут. Ну, счастливого пути!». Они пожали друг другу руки. Робинс сел в свое такси и уехал. Боле проследил за тем, как Жером отчалил, и пошел пешком через мост к Жерару.

«Весь этот бордель, – услышал Боле, едва переступив порог пивной Жерара, – от негров и от арабов. И еще, конечно, от коммунистов. Если их не остановить, они нас тут всех перестреляют. Была б моя воля, я бы их всех…» Жако по голосу определил Ришара Бурдэ, отставного пожарника и ярого лепеновца. Все в городе знали, что именно Бурдэ расклеивает плакаты Ле Пена по Манту, и ему не раз доставалось от лавочников за то, что он пытался налепить лепеновские стикеры им на витрины.

«Ты бы заткнулся, старина, – беззлобно сказал ему Жерар. – Сюда приходят пить пиво, а о политике иди говорить на митинг. Мне все равно, кто у меня пьет пиво – араб, негр, или чистопородный француз. Мне все равно, за кого ты голосуешь – за Марше или за Ле Пэна. Я тебе все равно налью, что закажешь. Только плати». Старики поддержали его дружным хохотом.

Бурдэ заворчал, опустив свои брандмейстерские усы в кружку с пивом, но спорить с Жераром не стал. Свою точку зрения по поводу грузовика с оружием, взорвавшегося в ночь на субботу на А-13, он высказал. Все вроде бы успокоились, но, завидев Жако, Бурдэ вновь завелся: «А, это ты, старый коммуняка! Что там „Радио Москвы“ передает про ракеты, которые они забросили во Францию? Твои русские тебе ничего не сообщили? Ты бы поменьше с ними общался, – сказал он, по-прокурорски грозя Жако указательным пальцем. – Твоего братца это до добра не довело. Вот и ты с ними достукаешься. От этих русских у нас во Франции одни беды».

Жерар на этот раз промолчал, и Бурдэ не стал развивать тему дальше. По тому, как Жако весь сжался, будто от удара, он понял, что своего добился.

История Анри Боле, старшего брата Жако, всем старожилам Манга была хорошо известна. Анри в 1944-м году командовал отрядом маки, который даже участвовал в освобождении Манга и Лима, помогая наступавшим американцам. После войны его избрали мэром по списку коммунистов. Он часто ездил в Советский Союз, в Польшу, в ГДР, а в «Шато Рюс», как все стали звать Шато Бельвю, был вообще своим человеком. У Анри и Жако рано умерли родители, и в Манге говорили про братьев Боле, что их усыновили русские. Затем вдруг что-то оборвалось. Анри подал в отставку в мэрии. С ним, а заодно и с Жако, которого Анри таскал с собой повсюду, перестали знаться и русские, и местные коммунисты. Жако по молодости лет ни во что не посвящали, и он принял это как должное – ну, дружили и раздружились. А для Анри разрыв с прежними друзьями оказался трагедией. В один из мартовских дней 1960 года Жако приехал домой с рыбалки за полночь, зашел в пристройку, чтобы положить свои снасти, зажег свет и увидел, что Анри висит в петле. Он уже окоченел. В доме у него на столе Жако нашел записку: «Я ни в чем не виноват перед партией». На похороны Анри никто из его прежних друзей не пришел…

По телевидению показывали экстренный выпуск новостей. Диктор скороговоркой сообщил об убитом шофере такси и об утопленнице, всплывшей у плотины Мерикура. «Убитая, мадмуазель Ася Ротштейн, – сообщил он, – бывшая советская гражданка, недавно получила французское подданство. Какие же мотивы были у ее убийц, которые всадили в эту женщину не одну обойму?». Показали комиссара Бросса, который сказал, что пока ничего с этим убийством не ясно, идет следствие. Убийство действительно совершено с необычайной жестокостью. Версий несколько, но пока он не хотел бы их разглашать.

Старики выслушали все молча, сосредоточенно посасывая свои трубки и мундштуки. Один из них, Рене Фор, когда-то служивший в муниципальной полиции, сказал, выразив тем самым сразу мнение всех:

– Это не французы. Французы так поступить не могут…

В баре повисла удушливая, как табачное облако, тишина. Никто не заметил, как в бар вошел комиссар Бросс, подошел к стойке и сказал:

– Привет, Жерар. Мне как всегда.

Жерар нацедил ему в стаканчик его любимого пастиса и бросил туда три кусочка льда. Он знал, что комиссар пьет эту анисовку не так, как пьют обычно французы, разводя ее водой, отчего пастис превращается в мутную белую болтушку, а как пьют виски шотландцы – «он зе рокс».

Бросс отхлебнул глоток и спросил, как и принято:

– Как дела, Жерар?

– Идут, – ответил Жерар, как и принято. – А у тебя? Забот, я вижу, прибавляется с каждым днем?

– Ты же видел новости… – сказал комиссар. Они давно были на ты. Жерар обычно не задавал ему никаких вопросов по его работе. Но тут, видимо, изменил правилам своего политеса. – Пока не могу тебе ничего сказать. Ищем.