Жером нырнул в каптерку и достал короткий, заостренный на конце стальной стержень с витым рисунком.

– Таких у нас с десяток в хозяйстве. Мы их используем для фиксации тросов, когда надо груз прикрепить к палубе.

Плаке, ничего не говоря, кивнул фотографу, и тот сделал несколько снимков кухни и по отдельности сфотографировал спиртовку и стержень, которые Плаке забрал с собой, чтобы эксперты обработали все специальным порошком и сняли отпечатки пальцев. Жером умирал от любопытства, и Плаке рассказал ему все, что знал, включая рассказ комиссара о встрече с Боле в госпитале. Единственно, чего Жерому до этого не говорили, так это имени утопленника.

– Вы видели Робинса перед отплытием? – спросил его Плаке.

– Ну да, – ответил Жером. – Это было часов в одиннадцать. Он подъехал на такси, я заметил, на «Пежо-407», у меня тоже такая же машина. Он очень тщательно осмотрел свой «Мерседес», особенно багажник, даже все крепления потрогал руками. Убедился, что все в порядке, сел в такси и уехал. А что, с ним тоже что-нибудь случилось?

– Месье Боле опознал в утопленнике Стивена Робинса.

– Вот те на! От нас-то он уехал живой. Может быть, месье Боле ошибся. У него со зрением не все ладно.

– Посмотрим. Когда вы будете обратно? – спросил Плаке.

– Я переночую в Гавре, у меня там дела, так что в Дувре я буду завтра. А в среду к обеду вернусь.

– Хорошо. Я не буду вас задерживать, так как уважаю ваши деловые интересы, можете отправляться. Только, когда вернетесь, загляните к нам в комиссариат, вы нам нужны как свидетель. Если что-то по пути вспомните, позвоните мне.

Плаке передал Жерому свою визитку и вместе с фотографом сошел на берег с мешком вещдоков, на котором стояла фирменная марка русской компании «Наш уголь».

Бросс встретил доктора Фидо на пороге морга. Фидо был человеком пунктуальным и уходил обедать, как положено, в 12:30. К тому же он любил покушать вкусно и сытно и не позволял себе разгрузочных дней даже по понедельникам.

– Какие у тебя впечатления от нашего утопленника? В двух словах, – попросил его Бросс.

– Хорошо. Человек из мешка убит в ночь с субботу на воскресенье. Его пытали, но недолго. Я напишу тебе заключение, увидишь.

– Да, странная история.

– Тем более странная, что этому парню выжгли свастику на лбу.

– Давай пообедаем вместе, и ты мне все расскажешь, – предложил Бросс.

– Идет, – ответил Фидо. По дороге в ресторан он сообщил Броссу, что человека в мешке, судя по гематоме в затылочной части черепа, ударили сзади по голове, отчего он мог потерять сознание. Затем его связали и пытали около часа, прижигая раскаленным металлом самые чувствительные места. – Пытали его жестоко, как в средние века – прижгли, задали вопрос. Не отвечает или отвечает не так – опять прижгли. И так пока человек не сломается. Потом обливали водой и снова пытали.

– Мы, кажется, нашли орудие пытки. Два металлических стержня. Видимо, одним прижигали тело, а другой нагревали на огне в это же время, – сказал Бросс.

– Возможно. – сказал Фидо. – Тебе виднее. А умер он от того, что ему пронзили сердце этим стержнем. Впрочем, я не исключаю, что под финал они использовали кинжал. Между прочим, эту пытку использовала святая инквизиция, когда, например, допрашивали тамплиеров. А позже точно так же пытали протестантов…

Фидо был большим знатоком Средневековья и не упускал случая поделиться своими познаниями. Он принялся рассказывать о том, как король Филипп Красивый был проклят Великим Магистром тамплиеров Жаком де Моле, которого он отправил на костер. И как потом….

Бросс слушал его вполуха. Слишком много непонятного было в этой истории. Все скорее напоминало какой-то ритуал, чем обыкновенное жестокое убийство. Официант принес им аперитив, и Фидо с видимым удовольствием потягивал свой кампари из высокого стакана, по краю которого шла полоска сахарного песка. Он всегда так пил кампари – по-американски.

Бросс проглотил свой пастис и сказал:

– А свастику когда ему выжгли? Во время пыток, или с этого начали?

– Это, кстати, любопытно, – ответил Фидо. – Он уже был на последнем издыхании, когда его заклеймили таким образом. Это какой-то нацистский ритуал. Во время войны у наци в тюрьме Плецензее работала гильотина. Там казнили и бойцов нашего Сопротивления. Так вот, некоторым из них выжигали на лбу свастику перед казнью.

Принесли горячее. Бросс заказал кролика, а Фидо – турнедо из говядины. Мельком взглянув на выбор Бросса, Фидо сообщил ему, что кролика лучше всего готовить по рецепту Генриха IV. Для начала его надо обжарить на сковородке, а на другой сковородке одновременно жарить лук только до такого состояния, чтобы он стал прозрачным. Потом все смешать, добавить куриный бульон, чеснок, два помидора, белые грибы и за десять минут до конца приготовления влить туда стакан белого вина. Сняв с огня сковородку с кроликом, надо выжать на него лимон и только тогда подавать. «Сейчас, увы, так не умеют», – заключил он рецепт королевской кухни XVI века и приступил к своему блюду.

Турнедо Фидо запивал своим любимым «фронсаком». «Наверное, он в своем морге читает учебник по кулинарии», – подумал Бросс, слушая рассуждения Фидо о том, почему с турнедо надо пить именно «фронсак», и желательно 1991 года.

Уже стемнело, когда Плаке подъехал к комиссариату со своими вещдоками и протоколом допроса Жерома, который он составил на своем ноутбуке по дороге, усадив вместо себя за руль фотографа. Бросс все еще сидел в своем кабинете, изучая все привезенное из Мерикура, заключения экспертов, включая протокол осмотра трупа шофера такси, первые результаты вскрытий доктора Фидо и протоколы допросов. Плаке внес в эту груду материалов следствия свою лепту – целый мешок вещдоков с баржи. Он сказал, что передаст все им добытое на «опыление», а сам займется такси, на котором приезжал Робинс номер два. Из английского посольства Броссу передали по факсу довольно приличный снимок Робинса. Помощник комиссара успел съездить в госпиталь и показать его Боле. Тот едва снова не упал в обморок, узнав своего клиента. Все добытое им в ходе следствия Бросс сложил в пластиковые пакеты, налепил на них чистые наклейки и на каждой проставил номера будущих вещественных доказательств. Бросс любил порядок во всем и мог по первому требованию найти у себя в столе и в досье любую бумажку. Его жена Шарлотт язвила по тому поводу: «Ты мог бы быть секретаршей у самого себя, Жан-Клод».

Бросс представил себе усмешку в уголках губ Шарлотт, понаблюдай она за тем, как он упаковывает свои «цацки» в пластиковые мешочки. Жена была полной ему противоположностью – воинственная неряха, она, как и положено человеку богемы, любую жилую и служебную площадь могла за двадцать минут превратить в нежилую. На ее половине царствовал беспорядок. Она вечно что-то теряла, искала и искренне визжала от восторга, когда все-таки потерянное находила. Шарлотт никогда не сумела бы объяснить, что ее связывает с Броссом. Она понимала, что он – ее alter ego, ее так и не реализованное второе «я», втиснуть в которое ее так мечтали родители Шарлотт, а затем, довольно долго, пока не махнул рукой, и Бросс. Поэтому, когда ее спрашивали, как они, такие разные, нашли друг друга, она, чтобы все отстали, отвечала: «Случайно. Он меня просто арестовал».