Когда начал свое завершающее движение первый квартал, кое-кто из людей выполз на стены своих домов, сжимая швабры и ножи, и стал оглядываться в поисках руководства. Дома эти подталкивали вперед при помощи вентиляторов, реактивных двигателей и прочих приспособлений, но люди, управлявшие ими, всего лишь следовали инструкциям, которые с расстояния отдавали сигналы семафора. У них же самих не было ни полномочий, ни представления о том, что делать, если эти флаги вдали исчезнут из виду.

По стечению обстоятельств первыми соприкоснулись два многоквартирных дома. Здание Фалкона походило на скучную бетонную коробку, здание Гретеля представляло собой тор с окошками, разукрашенный деревянной резьбой. Когда между зданиями оставались несколько последних ярдов, их окна начали открываться, а в них — появляться вооружившиеся чем попало люди. Они вытаращились друг на друга — и каждый глаз, каждый бинокль и каждая подзорная труба на многие мили со всех сторон сошлись на них тоже.

Последовал мягкий толчок, когда угол «коробки» ткнулся в «бублик». Теперь нападавшие и защитники оказались достаточно близко, чтобы разглядеть страх на лицах друг у друга. Потекли долгие секунды, никто не двигался с места.

А потом кто-то высунулся из окна с фалконской стороны. В руках он держал не оружие — только белую ткань, которой размахивал перед собой, выпрыгивая на стену здания. Это был Корбус. С легким толчком ног он отделился от своего дома и выплыл в небольшой уголок открытого воздуха, сохранившийся между фасадами.

По прямоугольному многоквартирнику пробежал тихий рокот узнавания. Когда все уставились на артиста, приземистый, мускулистый фалконец набрал воздуха и взревел:

— Население Стоунклауда не ссорилось с населением Неверленда!

Пронесся еще один легкий гул, на этот раз с обеих сторон.

— Мы такие же! — продолжал Корбус. — Пешки в руках людей, которые хотят разрушить два наших замечательных города!

— Вы и правда верите, — спросил он людей, глазевших на него из квартир Неверленда, — верите в глубине души, что Неверленд сможет проглотить чужой город и не измениться? — Он покачал головой. — Вы же понимаете. Победите вы или нет, но в результате этих перемен ваш замечательный город будет порушен. Разве он уже не потерпел, и причем значительно?

Он задел больной нерв. Прежней компоновкой Неверленда уже пожертвовали ради этой атаки — даже традиционным расположением города по отношению к соседям. Корбус правильно рассчитал, какое это вызовет возмущение.

— Но до этого не обязательно доводить. — Он выкатывал из себя слово за словом, словно увесистые камни в ряд. Как и на стадионе Стоунклауда несколько дней назад, он разметал в стороны руки и ноги звездой и сказал: — Присоединяйтесь к нам, к вашим соседям! Не как завоеватели или рабы, но как равные! Вместе мы можем сказать «нет» этой бессмысленной войне. Вернуть нашим городам былую славу. Жить дружно вместе!

Его слова отразились эхом и замерли вдали. На долгие мгновения воцарились безмолвие и бездвижность — что вверх, что вниз вдоль плоскости сходящихся зданий. Затем напротив Корбуса открылось окно.

В нем появился старик. Он тоже был безоружен и держал в руке один-единственный маленький клочок бумаги: банкноту таинственной валюты, которая недавно начала ходить по обоим городам.

Он выплыл наружу. Двое мужчин сошлись в воздухе, и каждый медленно протянул вперед руку. Они обменялись рукопожатием.

Раздался общий вздох; в глазах у тех, кто за мгновение до этого прятался за окнами, ожидая нападения, появился свет надежды. Они начали нерешительно собираться в стайки, переговариваясь и куда-то показывая руками.

А потом кто-то вскрикнул: «Предатель!». Со стороны Гретеля выскочила из окна одинокая фигура со вскинутой винтовкой. Раздался выстрел, старик содрогнулся и выпустил руку Корбуса. Еще выстрелы, и Корбус зарычал и прижал руку к уху, туда, где воздух помутнел от брызг крови. Он схватился за веревку и стал подтягиваться обратно в окно квартиры.

Крики и яростный рев покатились во все стороны, словно круги по озеру. Повсюду внезапно зазвучали выстрелы; и когда с хрустом сошлись вместе остальные здания, на города Стоунклауд и Неверленд обрушились хаос и безумие.

* * *

Антея выбралась на невесомую улицу. Поднимаясь по входному колодцу, она представляла, будто движется горизонтально, скользя вдоль перекладин лестницы; в результате, когда она отодвинула металлическую крышку на мостовой и высунула голову, то обнаружила, что смотрит вниз (а может, вверх) на огромную стену из булыжников. Лишенная выраженного направления улица предстала головокружительной плоскостью.

В витрине напротив через улицу зависли в воздухе багеты и буханки хлеба — прямо трюк фокусника; на крыше магазина встала дыбом черепица, будто шерсть на загривке вспугнутого зверя. Чуть дальше по тротуару кресло-качалка всплыло в четырех футах над булыжниками; и повсюду медленно выползал в воздух дымка из пыли, камешков и песка, скопившихся за долгие годы на всех горизонтальных поверхностях.

Антея прикрыла глаза, сосредоточилась и представила себе новые верх и низ, такие, чтобы улица располагалась плашмя, на которой всего лишь все оказалось невесомым. Это немного помогло; когда она открыла глаза, то смогла вообразить, что ступает из колодца на обычную мостовую, только дополнительно можно еще и летать.

Все стонало, трещало и скрипело, освобождаясь от гнета силы тяжести, под которым оно так долго прожило. За этим шумом и отдаленным грохотом взрывов Антея едва уловила шорох позади себя. Она повернулась и обнаружила, что из открытого окна второго этажа в нее нацелена винтовка.

Антея подняла руки.

— Я за город, — крикнула она.

Наступила пауза. Затем голос (не без легкой примеси паники) крикнул в ответ:

— За который?

— Я защищаю Стоунклауд, — медленно и громко сказала Антея. Руки она держала на виду.

— Ты не фалконская, — сказал тот, другой. — Ты зимний призрак.

Тут проснулась прирожденная язвительность Антеи.

— Какой ты, однако, проницательный! — сообщила она. — Только это делает меня таким же иностранцем для гретелей, как и тебя. И я пытаюсь помочь вам.

— Почему?

Тут Антея опешила. Открыла рот, чтобы рассмеяться, и ответить: «Понятия не имею», но передумала. Всплывая в воздухе, она лучше рассмотрела мужчину за окном; тот выглядел на сорок с лишним. Спальня позади него была оклеена желтыми обоями в цветочек.

— Мой дружок отсюда, — сказала она наконец. Дело обстояло не так, но слова были достаточно близки к правде, так что и для самой Антеи признание прозвучало вполне искренним. Ощущение от этой мысли оказалось не особенно уютным.

— Он настаивал, чтобы оставаться и драться, — сказала она. — Что я должна была делать? Бросить его?

Винтовка дрогнула.

— Тогда где же он?

Она ткнула пальцем через плечо:

— Слышишь взрывы?

Наступила еще одна пауза, пока он это обдумывал. Потом:

— Тогда тебе лучше отправляться