– Ни звука сейчас.

Я размякла от звука брякнувшей застежки ремня. Тонкую ткань трусиков сдвинули в сторону, разомкнули, чтобы вынуть инструмент наказания, створки тяжелой мантии.

– Тихо.

Я едва дышала под теплой сухой рукой, припечатавшей мне половину лица. Чувствовала его, тот самый рельефный пресс, поросль и наглую головку, венчающую то, на что меня собирались насадить. Это неподходящее для сексуальных утех место. Эта штора, эти чинные люди, не подозревающие о диверсантах – все это добавляло столько остроты ощущениям, что я тихонько простонала.

– Ни звука, – дыхание прямо мне в ухо. – Платить будешь молча.

О, как он входил… Нет, не резко и не быстро… очень-очень медленно. Карал по миллиметру, проникал бесконечно томно. Глубже, глубже, глубже… Жесткие створки мантии, нежная горячая кожа – бесовский контраст. Я вздрагивала, но рука держала крепко, тело к стене прижимало и того крепче. Проникнув внутрь, Аид выдохнул. Как же сильно я хотела его такого – взведенного, по-своему безжалостного, нащупавшего «самку», состоящую из сладкого отверстия, полных грудей и безоговорочной готовности.

Он трахался медленно. Поступательные движения сократил до миллиметров – не выходил полностью, чтобы не раскачать штору, все чуть-чуть: туда-назад, туда-назад. Зато часто, постоянно, как заведенный, мой разум плыл. Меня имели в здании Суда. Нагло тискали мою грудь, после скользнули в трусики, отыскали скользкий клитор, принялись галантно обхаживать. И все это, заставляя хранить тишину. Здесь, наверное, чтобы не нарушать закон, не смели сношаться даже мыши, а меня равномерно перли, раздвинув складки плаща и приспустив джинсы.

Когда держаться стало вовсе невозможно, Санара очень тихо и очень хрипло напомнил.

– Ни звука…

Кончать беззвучно – тест не для слабонервных. Особенно когда, содрогаясь в спазмах сам, ты чувствуешь, как выплескивает внутрь тебя сперму разряжающийся член.

Только теперь стихло за портьерой – судьи арбитражной комиссии разошлись. Погремела ведром техничка, погасила в коридоре свет – за ширмой сделалось еще темнее.

Только теперь он отнял руку и позволил мне развернуться.

– Сумасшедшая, – подытожил все еще жестко, но с любовью.

– Разве это преступление, – говорить было сложно, очень хотелось пить, – хотеть своего мужа?

Приблизил свое лицо, погладил по щеке.

– Скажи это еще раз.

– Хотеть… своего… мужа…

Выдохнул шумно.

А после поцеловал так, что моментально скрутило судорогой живот и сократились в предвкушении мышцы влагалища. По-хозяйски толкнулся внутрь еще чуть размякший, но уже наливающийся новой силой, набухающий член.

Аид.

(Gavin Luke – Paradigm Shift)

– Давай сбежим!

Она попросила об этом как-то иначе – с нажимом, мольбой.

И Аид, которому этот день дался трудно и напряженно, вдруг ощутил, как сильно мечтает отсоединить проржавевшие провода от микросхем в голове и дать себе отдых. Настоящий. Потому прошептал до того, как успел подумать, по-настоящему подумать.

– Давай…

И что-то схлынуло в нем, как надоевший удушливый прибой, отступило, возникла небывалая легкость.

Санара вдруг стал кем-то иным, не собой, растерял возможность отслеживать последовательность кадров собственной жизни, их связки между собой, но приобрел другую способность – погружаться в момент.

И в следующем из них он летел.

Действительно летел потоком ветра над домами, дорогами, прочь от здания Суда в направлении моря. Нова скользила по соседству; сквозь Аида плыли запахи, ароматы. Ни рук, ни ног, ни головы, ни тела… Ни разума, ни установок, ни проблем – лишь скорость, тепло, прекрасный пейзаж. Он хотел растянуться в вечность.

Но вот они уже в бухте раздетые; мелькают по песку голые пятки Новы, и несется, отражаясь от неспокойных волн, ее крик:

– Бежим! Здесь тепло!

Он помнил, как бухнулся в ласковую, похожую на парное молоко воду, окунулся в нее с головой, а вынырнув, рассмеялся. Потому что впервые был плавающим человеком, и морем, этого человека обнимающим. Чувствовал течение руками, пальцами, и свои же пальцы обволакивал соленой жидкостью. Смотрел на свои ноги глазами мальков, испытывал их удивление и любопытство. Чувствовал собственные пятки донным песком, на котором стоял.

Как переключались кадры? Когда?

В следующем они сидели рядом, выбравшись на сушу. Ни одеял, ни полотенец, ничего. Человеком он никогда бы не позволил себе вольности купаться, не имея сменной одежды, а сейчас ни о чем не думал. Чувствовал красоту и мощь забытой далекой бухты, природный простор, смотрел на слипшиеся от воды стрелки ресниц улыбающейся Новы – над ее губой, на щеках и лбу блестели капельки. Впервые ему не хотелось в будущее, впервые он оставил старого себя где-то в предыдущем кадре и легко забыл об этом. Он стал могуч, всесилен, он стал тем, чья мысль моментально становится действием, и потому был счастлив. Прекрасно, идеально, если бы не зверский в желудке голод…

Дальше кафе. Санара вгрызался в прожаренный сочный кусок мяса с рыком; Нова звонко смеялась. Ему помнились прожилки в бифштексе, сок, стекающий по подбородку, эйфория от наслаждения вкусом, и то, как его спутница макала свой картофель в его майонез. Майонез этот, к слову, впервые раскрылся перед ним, как цветок – явил языковым рецепторам сотни уникальных оттенков, и удивленный Аид надолго завис. А после рассмеялся сам. Кажется, на него смотрели, в нем узнавали Судью – ему было плевать, он хотел жить и совершенно расхотел оглядываться.

Гуляли они после кафе так долго, что запросили пощады ноги, и весь смысл прогулки сводился к простому – быть рядом. Они любовались каждый разным, но чувствовали друг друга, молчали, понимали без слов. Нова рассматривала цветы на чужих окнах, он – прожилки на досках телеги, любовался отражающимся от камней мостовой закатным светом, пил его, как нектар от теплой домашней лампы, гулял в незнакомом для себя измерении.

Отдыхать отправились в гостиницу – до ее дома далеко, до его замка и того дальше. Сняли первый попавшийся номер, оказавшийся маленьким, но, как норка, уютным. Нова смотрела фильм – Санара с любовью чувствовал тяжесть ее головы на своем плече, следил за мельтешением кадров на экране, иногда жевал попкорн. Спрашивал себя – кто и когда полил его сливочным маслом, кто вообще приносил его? И ничего не помнил. Не хотел помнить. Самый лучший момент его жизни случился здесь и сейчас, когда он, наконец, сбежал. Именно так, как предлагала Нова. Не из Бедикена, но от самого себя. Стал легкокрылым, не имеющим прошлого пацаном, состоящим из этой секунды.

В какой-то момент она задремала – девчонка на его плече.

И Санара стал собой. Не сразу, постепенно вернулся в человеческого себя.