Он отправился в долгое и опасное путешествие по пустыне Кызылкумы.

Их было шестнадцать джигитов, спутников Дониша, самых верных и преданных, самых сильных телом и духом. Долгие-долгие месяцы длилось их странствие. Много тяжких испытаний пришлось им пережить. Пустыня встретила их раскаленными штыками солнечных лучей. Они впивались в тело и иссушали мозг. Джигитов преследовали, словно злые духи, крутящиеся смерчи, грозившие обрушиться и похоронить заживо. Временами казалось, что они блуждают не на земле, а где-то в ином мире, в мертвом мире песчаных бурь, где красное солнце и красная луна встают над безбрежными волнами песка.

Великий географ и инженер Востока, Ахмад Дониш изучал Кызылкумы, подобно лекарю, приложившему ухо к сердцу больного человека. Он бессонными ночами вслушивался в голоса пустыни — рыканье тигра, вой шакала, дыхание знойных ветров, шорох осыпающихся, движущихся барханов. Привыкший читать звездную книгу, Ахмад Звездочет и на этот раз пытался прочесть на ночном небе приговор судьбы. Но звезды упорно молчали. В величавом безмолвии пустыни он чувствовал себя песчинкой, затерянной среди барханов.

Так шли месяцы, и Дониш с его спутниками продвигались все дальше в сердце враждебной и грозной пустыни.

Теперь никто не узнал бы в них посланцев эмира бухарского. Наоборот, любой встречный в ужасе бежал бы, случайно столкнувшись с ними. Верблюды пали, изможденные люди тащили на себе тяжелые вьюки, медленно ступая по раскаленному песку. Их придворные одежды, сожженные солнцем, превратились в полинялые, рваные лохмотья, свисавшие с истощенных тел. Солнце нестерпимо пекло головы, воспаленные глаза глубоко ввалились на почерневших, обожженных лицах. Распухшие, покрытые белым налетом языки тяжело ворочались, издавая невнятное, глухое бормотание. От усталости люди падали на ходу, пески засыпали их. Порой, обезумев, точно в них вселялись демоны пустыни, они с диким хохотом убегали, и следы их терялись навсегда. Ахмад Дониш и его спутники медленно сгорали на костре пустыни.

К концу пути из шестнадцати в живых осталось только трое.

На сей раз эмир Музаффар принял Дониша наедине, лицом к лицу, под аркой своего зимнего дворца.

Дониш представил своему государю готовый проект строительства канала со всеми чертежами, расчетами и сметой работ. Он стоял перед властителем высокий, черный, обожженный солнцем, исхудалый, но в каждой черточке его лица светилась радость.

Эмир смотрел и на своего ученого, и на свитки невидящими, будто ослепшими глазами. От его неподвижно застывшего лица, от всей его фигуры, укутанной в дорогие меха — дар русского царя, веяло зимней стужей. Ведь эмир в душе надеялся, что Дониш не вернется живым из пустыни.

Но Дониш верил в свою мечту. Каждая буква, каждая цифра его проекта начертаны кровью сердца, выстраданы в муках.

— А где мой строитель каналов возьмет золото на строительство?

— Ни одной унции не будет взято из государевой казны. Если мой властелин проявит великую мудрость и прикажет обложить каждого земледельца в Бухаре налогом всего в две таньга[35], — денег соберется много! Ведь канал отплатит сторицей и им, и их детям, и внукам их внуков... Из собранных средств нужно потратить на строительство канала всего двести тысяч таньга. Вот мои расчеты, вот вся смета строительства, я кладу все к ногам моего повелителя!

Музаффар взялся за бороду. Как не похож он был на того, с кем Дониш так недавно беседовал в садах Чорбага! Сейчас его лицо медленно багровело от гнева, будто наливалось ядом. Взгляд узких зрачков, устремленный на Дониша, был страшен.

Эмир клял себя за то, что позволил начать всю эту затею. О, если б не его государево слово, с какой радостью он приказал бы слугам вышвырнуть этого безумца, и чтоб нога его не ступала больше на ковры эмирского дворца! Но он сдержал себя тяжким усилием воли. Нет, надо придумать такую хитрость, чтоб Большеголовый сам вынужден был спешно схватить в руки свои сандалии и убраться подобру-поздорову.

И эмир заговорил, как всегда, своим мягким, бархатным голосом:

— Мы очень много мыслили об этом деле, мой Махдум. И вот к какому решению пришли. Мы спросили себя: почему наши славные и могущественные предки, прежние властители Бухары, в мудрости своей не брали даже пригоршни воды из Джайхуна? И мы поняли, что это имело свои глубокие и веские причины. Если внезапно враг нападет на нас или же аллах ниспошлет наводнение, то плотины будут разрушены, и вся Бухара очутится под водой. Воистину сам шайтан внушил вам эту нечестивую, безумную мысль, мой Махдум!

Сердце Дониша сжалось в тоске. «Кто не имеет разума, тот лишен справедливости», — с горечью подумал он. И с отчаянным упорством продолжал настаивать:

— Нет оснований страшиться этого, мой повелитель. Я предусмотрел такую возможность. Пусть даже, скажем, будет наводнение. Но если канал начнется напротив Керки, то вода пойдет с востока Карши и с запада Караул-Кири и Мамаджуграта, пересечет пустыню и, обойдя Нарзим и Чарджуй, повернет обратно по направлению к Джайхуну. Если же построить канал около Калифа, то можно изменить течение так, чтобы волны вливались в реку Гузар и исчезали в пустынных землях, лежащих между Кашкадарьей и Джайхуном. И в том, и в другом случае никакие катастрофы не угрожают вашим владениям.

Эмир упорно безмолвствовал, и Дониш заговорил снова и уже с мольбой:

— В довершение ко всему мы сможем построить у истоков канала плотину из камня и гранита, крепкую, как дамасская сталь, и поставить стражу, бодрствующую день и ночь. Это было бы поистине разумное дело, и потомки возблагодарили бы неизреченную мудрость моего повелителя!

Лицо Музаффара оставалось каменным, и он с силой сжал кулаки, будто хотел все выношенные и выстраданные мысли великого ученого раздавить в своей руке, как яйцо.

Сердце Дониша пронзила острая боль, свет померк в его глазах. Не в силах совладать с собой, он громко застонал:

— Горе мне! Лучше бы не родиться мне на свет!

Лицо эмира расплылось в довольной усмешке.

— К чему так отчаиваться, мой Махдум? — вкрадчиво заговорил эмир. — Чем просить о пустом, ты лучше попроси любую должность при моем дворе. Я могу высоко вознести тебя.

На это Дониш отвечал:

— Если б мои заветные думы нашли благоволение в очах моего повелителя, тогда, и только тогда я смог бы остаться при