сельскохозяйственной, г. Ник. нашел, что «государственные удельные крестьяне в 37 губерниях (не считая, след., западных) Европейской России платят из чистого дохода, даваемого землею, 92,75 %, т. е. на всякие нужды из земельного дохода им остается 7,25 %. Платежи же бывших помещичьих крестьян по отношению к чистому доходу с их земли выражаются 198,25, – т. е. они не только отдают весь свой доход с земли, но должны еще приплачивать столько же из сторонних заработков». Отсюда следует, что «спущенная миром» чернота в бóльшей части случаев должна ежегодно платить известную сумму денег за право отказа от надела и свободного передвижения. Этот бесспорный вывод подтверждается фактами всюду, где экономические отношения крестьян подвергались сколько-нибудь внимательному изучению. Так, например, в Супесчаном районе Юрьевского уезда, Владимирской губернии, по словам В.С. Пругавина, «скудная, неблагодарная надельная почва представляется бременем для хозяйства, земля является мачехой для крестьян. Здесь надел не только не окупает лежащих на нем платежей, но сдающий землю должен приплачивать еще от себя 8–10 руб. за каждый надел, так как средняя арендная цена душевого участка земли в этом районе равняется 4–5 руб. в год»[136]. Подавленная бременем налогов, разоренная «мачехой»-землей, деревенская «чернота» попадает в самое безвыходное положение. С одной стороны, она не может, по недостатку средств, возделывать землю, которою она владеет, с другой стороны, существующие законоположения запрещают ей отказываться от землевладения, не приносящего ничего, кроме убытков. Куда ведет такое положение дел? Очень ясно. По словам г-на Орлова, так называемые пустырники, т. е. домохозяева, забросившие свою землю, выделяются в особую группу и становятся как бы отверженными, изгнанными из мира; община раскалывается на две части, из которых каждая становится во враждебное отношение к другой: хозяева смотрят на пустырников как на тяжелое бремя, так как им, по круговой поруке, большею частью приходится отвечать за последних, с которых обыкновенно взять бывает нечего; пустырники же, окончательно разорившись и переставши заниматься хлебопашеством, принуждены бывают со своими семьями уходить на сторону для заработков, а между тем, не пользуясь своими наделами, должны платить все лежащие на них подати, иначе мир не выдаст им паспорта и притом «стегает» их в волостном правлении за неплатежи; очевидно, мир в глазах пустырников является обузою, бичом, тормозом. Понятно, что «связь между двумя указанными частями общины чисто внешняя, искусственная, фискальная; с уничтожением этой связи должно по необходимости произойти окончательное распадение означенных групп: община будет состоят из одних хлебопашцев; пустырники же, не имея средств вновь завести хозяйство и исподволь отвыкая от него, окончательно обратятся в безземельных, которыми фактически они являются и теперь»[137].

На известной стадии разложения общины неизбежно почти наступает такое время, когда беднейший слой общинников начинает восставать против этой формы землевладения, сделавшейся его «бичом и тормозом». Во Франции в конце прошлого века беднейшие крестьяне требовали часто «раздела общинных земель, так как или, не имея скота, не пользовались ими, или надеялись завести самостоятельное хозяйство, но в таком случае имели против себя фермеров и вообще самостоятельных хозяев, которые посылали на эти земли скот»[138]. Иногда имело, правда, место и обратное явление, т. е. бедные желали сохранения общинных пастбищ, а богатые захватывали их в свое исключительное пользование, но, во всяком случае, несомненно, что деревенская коммуна являлась ареной самой ожесточенной борьбы материальных интересов. Антагонизм занял место первобытной солидарности[139]. Такой же антагонизм замечается теперь, как мы видели, и в русских деревнях, при чем стремление бедных к выходу из общины замечается на более ранних ступенях ее разложения. Пахотные земли, например, в Московской губернии не успели еще перейти в частную собственность, а между тем гнет государственных налогов ставит уже беднейшую часть крестьян во враждебное отношение к общине. «В тех общинах, в которых не имеется благоприятных условий для земледельческого хозяйства… крестьяне среднего состояния стоят за сохранение мирского владения; крестьяне же крайних состояний, т. е. наиболее и наименее состоятельные, сочувственно относятся к замене мирского владения подворно-наследственным[140]. Кулаки и «пустырники» одинаково стремятся разорвать свою связь с общиной.

Как сильно распространено такое стремление? Мы знаем уже, что оно обнаруживается там, где «не имеется благоприятных условий для земледельческого хозяйства всех дворов», там, где «часть дворов постепенно беднеет, слабеет, а затем и совсем расстраивает свое земледельческое хозяйство, перестает заниматься хлебопашеством, обращается исключительно к сторонним промыслам и, таким образом, разрывает свою непосредственную связь с мирскою землею». Всюду, где встречается такое положение дел, – стремление бедняков к разрыву с общиною настолько естественно, что оно представляет собою или уже существующий факт, или дело очень близкого будущего. Там, где существует причина, не замедлит обнаружиться и следствие.

Мы знаем также, что большинство наших общин поставлено не только в неблагоприятные, но просто в невозможные условия. Наше хозяйство, как общегосударственное, так и специально народное, покоится теперь на самом ненадежном основании. Чтобы разрушить это основание, не нужно ни чудес, ни неожиданностей: к этому ведут нас – самая строгая логика вещей, самое естественное отправление функций современного нашего общественно-экономического организма. Фундамент разрушается просто от тяжести и несоразмерности частей построенного на нем здания.

Как быстро теряет равновесие хозяйство беднейшей части общинников, видно отчасти из приведенных выше данных о числе безлошадных крестьянских дворов, а отчасти – и притом с бóльшей ясностью – из следующих многозначительных фактов. В Подольском уезде «по переписи 1869 года из 33.802 душевых наделов не обрабатывалось 1.750, т. е. 5 %; в переводе на десятины это значит, что из 68.544 десятин пахотной крестьянской земли запущено было 3.564 дес. Точные данные о необработанных наделах в 1877 году собраны только по трем волостям, где они дают 22,7 % запущенной пашни. Не имея оснований считать эти волости чем-то исключительным и предполагая, поэтому, что и в остальной части уезда господствует запущение в тех же размерах[141], мы найдем, что количество необрабатываемой земли с 3½ тысяч десятин возвысилось до 15½, т. е. увеличилось в 4–5 раз. И это в 8 лет! Это приблизительное определение количества запущенной пашни находит себе подтверждение в сведениях о числе хозяев, не обрабатывающих своих наделов»[142]. И действительно, между тем как в 1869 году число таких хозяев составляло 6,9 % получивших надел дворов, в 1877 году оно возросло до 18 %. Это средняя цифра для всего уезда. В некоторых отдельных местностях возрастание числа не занимающихся земледелием домохозяев шло еще быстрее. В Кленовской волости оно поднялось с 5,6 % в 1869 году до 37,4 % в 1877 году! Но и это еще не предельная величина. В одиннадцати селениях, взятых исследователями как пример, мы находим, что в указанный промежуток времени скотоводство сократилось на 20,6 %, число же забросивших земледелие возросло с 12,3 % до 54,3 %, т. е. «бóльшая