— Какие бумажки? Вы их читали?

— Да я на дачу спешила, — смущенно сказала Клара Ивановна. — На электричку если вовремя не прибежишь, так ведь либо не влезешь, либо всю дорогу до Рекшина стоймя стоять будешь. Первую-то бумагу я еще успела хоть проглядеть, там много подписей было, — она произнесла слово «подписей» с ударением на «е», — а вторую, ну, там вроде как мое личное заявление было, я посмотреть не успела, чиркнула ручкой, да и бегом. А что ты говоришь, какие показания я меняла? — вспомнила она.

— Значит, вы не писали в милицию, что я подходила к тому человеку в кабине, помните, к Коржакову?

— Окстись, — смешно и совсем уже как-то доисторически махнула на Алёну Клара Ивановна. — Что ж я, вовсе беспамятная? Не писала. Не меняла. А что такое случилось?

— Да ничего важного, — слабо усмехнулась Алёна, понимая теперь, почему заявление Клары Ивановны было не от руки написано, а на принтере отпечатано. — Может, к вам еще из милиции по этому поводу придут, насчет того убийства, хотя я завтра же следователю позвоню и объясню, что приходила к вам женщина в красной кофте… А вот скажите, она как выглядела?

— Ты ж сама и сказала — в красной кофте, — пояснила Клара Ивановна.

— Разве на ней ничего, кроме кофты, не было, что ли?! — изумилась Алёна.

— Кроме кофты? — призадумалась Клара Ивановна. — Да вроде жынцы черные. Туфли не запомнила, врать не стану, а жынцы запомнила, потому что тощие у нее ноги были, у той женщины, задницы никакой, да и блузка на ней болталась, как тряпка половая на швабре. На плечах натянута, а на груди аж пузырями собиралась, потому что женщина эта плоская была, как стенка. Одни углы!

— Плоская? — повторила Алёна, вспоминая весьма рельефную фигуру Лариссы Сахаровой. Значит, это была не она? Но кто же? — А прическа, а лицо — помните?

— Лица у ней не было, — категорично сказала Клара Ивановна, и Алёна едва со ступеньки не свалилась:

— Не было?! Да это как же?

— Да вот так. В смысле, своего лица. Когда кило краски на человеке — разве ж это лицо? Это маска для карнавала. Личина, господи прости. Я на нее смотрела, а сама думала: вот пойдет она по улице поскорей, или споткнется, господи помилуй, да от тряски маска-то и свалится!

— Накрашена? Так, так…

Худая, угловатая, накрашенная — Евгения?! Да, у нее ни грудей, ни попки порядочной, плечи широкие… Запросто — Евгения!

— А прическа, прическа у нее какая была? — взволновалась Алёна.

— Да разве это прическа, когда наголо женщина пострижется?! — пренебрежительно хмыкнула Клара Ивановна.

— Наголо?! Нет, серьезно?

— Нет, ну не прямо вот бритая, будто новобранец, а так это… ежичек такой коротюсенький.

— Ежичек?

Нет, у Евгении великолепное каре. Значит, не Евгения. И не Ларисса. А кто?

— Ну вот столечко волосиков, — раздвинула большой и указательный пальцы Лунина. — Не больше!

У Лариссы Сахаровой, насколько помнила Алёна, было именно столько волосиков.

— Челка у нее была? — азартно спросила она. — Челка такая… каштаново-седая…

— Да никакой челки там не было, — отмахнулась Клара Ивановна. — Надо лбом какие-то волосья торчали так вот… — Она растопырила пальцы. — Малость как бы дыбом, и никакой челки. И еще у нее серьга в одном ухе была.

Серьга в одном ухе! Евгения!

— Красная? Точно такого цвета, как блузка? — подсказала Алёна.

— Ты, девушка, поперед батьки в пекло лезешь, — отчего-то обиделась Лунина. — Не красная, а такая просто, вроде как скобочка. Я ее ишшо спросила, — Лунина так и произнесла — ишшо, — отчего, мол, серьга у вас одна, потеряли вторую, что ль, а она так р-раз — как кошка лапкой, серьгу выдернула, ушки у нее махонькие, сразу видно, что тяжелых серег не носит, от которых мочки отвисают. Нет, говорит, видимо, просто забыла вторую надеть.

Больше Клара Ивановна о своей посетительнице ничего не могла вспомнить, и Алёна оставила ее в покое, снова пообещав себе — завтра же позвонить в милицию и сообщить: мол, никаких заявлений Лунина не писала и показаний своих не меняла. Она точно знала, что намерение свое выполнит — это было в ее собственных интересах. Да уж! Но это будет завтра. А сейчас ее голова была всецело занята другим. Вернее, другой. Коротко стриженной женщиной в алой блузке. Плоскогрудой, широкоплечей, с одной серьгой в маленьком ухе…

Евгения. Красная серьга ведь к ней не приклеена, вполне может и другую надеть. А свое каре она, может, состригла.

Нет, это вряд ли. К Луниной женщина в красной блузке приходила поза-позавчера, а Алёна видела Евгению вчера. Каре было на месте.

А может, это парик?

А может, это вовсе никакая не Евгения?!

А пуркуа бы вообще не па, как говорят французы? То есть они, конечно, вовсе не так говорят, но это уж сугубо их, французские проблемы!

Трамвай зазвенел над ухом, Алёна шарахнулась в сторону и обнаружила, что она почему-то идет не по Ошарской к улице Горького и дальше, на Белинку, на улицу Невзоровых и к своему перекрестку Генкиной — Ижорской, а в противоположном направлении — к Покровке. Нет, до угла она не дошла, а остановилась чуть ниже — рядом с затейливо украшенной витриной маленького магазинчика с вывеской «Красный шерл».

Витрина была затейливо освещена, и Алёна потопталась около нее, то приближаясь, то отходя, то наклоняясь ближе и разглядывая камни, причудливо рассыпанные, разложенные и расставленные на витрине. Среди множества острых, шлифованных граней, кристаллов, друз ее внимание привлек один камень — размером примерно с мизинец взрослого человека. Он был феерично, совершенно ал, словно напоен кровью. Но самым замечательным в этом камне была его форма. Это была миниатюрная копия мужского члена — с напряженной головкой и толстым, эрегированным стволом. Дизайнер, оформлявший витрину, был, видимо, человеком не без чувства юмора: рядом с этим странным камнем лежали два круглых, отшлифованных яшмовых яйца. Рядом был брошен лоскут алого шелка… казалось, вокруг отрезанных гениталий растеклась кровь.

— Черт побери, — тихо сказала Алёна. — Да что ж я ничего не понимаю-то, а? Что ж я дура-то такая, что не понимаю ни-че-го?! Или тут просто понимать нечего? И все это — пустота, в которой только я со своим болезненно-эротичным воображением пытаюсь отыскать хоть какой-то смысл?!

За спиной что-то железно зазвенело, и Алёна испуганно оглянулась. Но это был всего лишь охранник, который вышел из магазина «Красный шерл» и стоял теперь на крыльце, сердито глядя на Алёну с видом человека, разбуженного на самом интересном сне. И еще в его сонных глазах было подозрительное выражение.

Ну да, наша героиня знала, знала за собой такое свойство — возбуждать подозрительность у всех видов секьюрити. Стоило ей зайти в какой-нибудь дорогой магазин, ну, хоть в «Л'этуаль» эту самую, что ли, как охранник немедленно начинал шляться за ней от витрины к витрине, следя за каждым ее движением. Алёна боялась, что, стоит ей взять в руки какую-нибудь коробочку, ее немедленно схватят и отволокут в узилище, отчасти именно поэтому она никогда не покупала косметику и парфюм в России, все норовила привезти из Франции, где за покупателями никто ни в каких магазинах, даже самых дорогих, так жутко не следил. В продуктовых наблюдалась та же картина, но там Алёне приходилось брать себя в руки и не обращать внимания на охранников, которые придирчиво наблюдали за тем, сколько яблок «Фуджи» положит она в пакет, сколько коробочек творожка «Активия с черносливом» отправит в корзинку и какую именно гроздь переспелых бананов выберет, — есть-то надо, ни яблоки, ни творожки, ни бананы из Франции, сами понимаете, не повезешь!