— Хотите, расскажу про мой первый гроб? — Серафима сахарно рассмеялась. — Это как боевое крещение.

Грабор тоже рассмеялся и налил им обоим теплой водки. Лизонька перешла на украинские песни и скрестила руки на своей груди. Грабор посмотрел в ее сторону с сожалением.

— Представляете, целая нация и каждый без конца думает: «Чому я не сокил».

Девушка меланхолично кивнула.

— Я как бы стажировку проходила. И тут первое задание. Надо было срочно сделать цветочки… Украшения для гроба.

— Зачем цветочки?

— Нам так заказали. Такая услуга, — Фима удивилась его непонятливости.

— Вот как? Услужили?

— Мы шили эти цветочки с Марией Иванной всю ночь. Пальцы искололи, устали, глаза ничего не видят. Но старались. Прямо один к одному. Один к одному. Я до этого и шить толком не умела. Жалко только, что Мария Иванна не позволяла курить.

— Зачем вам курить, — сказал Грабор. — Вы же будущая мать.

— Почему будущая, — опять засмеялась Фима. — У меня двое.

— Ой, извините. А как с гробом все закончилось? Украли?

— Нет, все хорошо. Утром покойника уложили. Стало грустно. Только я не смотрела на него. Я на цветочки смотрела. И знаете, такая гордость была, так красиво. И начальница моя говорит: так и нужно относиться к своей работе.

— Да, — согласился Грабор. — Ну их к черту, покойников… Беда с ними… Я их боюсь… Видел… Вы видели?

— А вы чем занимаетесь? — спросила Серафима бодро.

— Контрабандой попугаев, — ответил Грабор. — Делаю для них шестнадцатиквартирные домики. Дерево из Мексики. Шелковица. Здесь такое не растет. Остальное время спасаюсь от депортации. У вас как с документами?

— Пока еще хорошо, — смутившись, сказала она.

— От тюрьмы не зарекайтесь. Правильно я говорю?

Подошел Оласкорунский, за ним какие-то кавказские мужики, пытающиеся обнимать Лизоньку в порядке неустановленной очереди. Толстая подло присвистнула, увидев серьезную физиономию Грабора:

— Он у нас работал фотографом, — пояснила она публике конструктивно. — Снимал политиков, дипломатов, артистов кино. Потом их голых баб. Его нынешнюю профессию я назвала бы «альфонс». Он только овладевает новой профессией.

— Вот это романтичнее. Я боялся, что ты распугаешь народ. Я — дистрибьютер. Мне Лизонька говорила, что вы распространяете здесь «Мэри Кэй». Я делаю то же самое. — И не дожидаясь вопросов, добавил, — я продаю вечную молодость. Потанцуем?

Он увлек Фиму на середину зала.

— Вы такие хорошие, — сказала она. — Давайте потом еще раз увидимся. Вы ведь здесь надолго? Приезжайте.

— У нас много праздников. Два рождества, два новых года. Потом все это умножается на два из-за разницы во времени. Дробится на часовые пояса и умножается снова.

Грабор встретился с Оласкорунским в туалете, тот, расстегивая пуговицу, травянисто посмеивался.

— Хозяйская дочка. Кличка Бразильский Воск. Рекомендую, совсем рекомендую. Она вчера ходила в баню… Как в кино… О Господи, смешно-то как.

— А чё такое? — засмеялся Грабор, поддакивая.

— Ей какой-то мальчик понравился… Мы с ней дружим по телефону… Я как старший наставник… Он ее пригласил в баню, она все спрашивала, как ей быть, о чем разговаривать… какой купальник… тушь потечет… Я говорю «будь вежливой», и всё… Красота и молодость при тебе. Она отдалась в бане всем шести мужикам. — Оласкорунский икнул, сказал серьезно: — Скоро поедем, «Битлз» попоем, «Финляндия» у меня осталась…

— Папочка, ты грустишь? — Граб похлопал его по плечу.

— Я заказал в Кишиневе цепочку 999 пробы, знакомый мастер, хорошее плетение. Ни хрена не сделал. Вот тебе и Советская Власть. Вот тебе и Новый Век. Y2K, — я бы сказал.

Когда они вошли в зал, Алехин приветствовал их в рокоте микрофона:

— Наши друзья из Нью-Йорка! Приветствуем столицу мира и его окрестностей. Классные ребята!

Под торжественную музыку внесли мертвого поросенка, ресторанщики украсили его зеленью, обложили маринованными чесночными дольками и пластиками лимона.

Лизонька стояла с бокалом шампанского в руке, Грабор подошел к ней и встал рядом. Он должен был произнести тост, к которому был совсем не готов. Он не умел говорить тостов, всегда обходился лишь двумя-тремя словами и своей щербатой мимикой.

— Семья Грабор… Семья Граборов… Маэстро фотографии… Художница. Впервые в нашем городе из Нью-Йорка. Итак, вы решили встречать новое тысячелетие в Калифорнии!

Люди зааплодировали родному штату, поросенку, Лизоньке, которая уже успела познакомиться со всеми мужиками. Грабор откашлялся, разглядывая микрофон, и невнятно, с большими паузами, заговорил:

— Я точно не помню… То ли в Хабаровске, то ли во Владивостоке… Отец был военным… Ну знаете… бывает… Я этого праздника ждал с детства, честное слово. Я спрашивал… Читал много… Какая теперь разница… Мы с другом сидели на горке… Елка около Дворца Спорта… Мы с ним мечтали про двухтысячный год… Все будут летать на машинах… Поймают снежного человека… Мы решили праздновать вместе. Поклялись. — Из зала сорвалось несколько хохотков, кто-то хлопнул в ладоши. Грабор замолчал, обвел стол неправдоподобно трезвым взглядом. — Его убили в России в прошлом году… Я пью за его упокой… Только за его упокой. Мы обещали… А вы идите на хуй! Все! Спасибо!

Он хлопнул водки и опустился на свое место. Микрофон умело перехватила Лизонька и продолжила его мысль:

— В нашей жизни случаются, бля, трагедии. Они случаются для того, чтобы мы были, бля, сильнее. Я, к примеру, сифилисом болею, а мужики все лезут! Ха-ха-ха! Они ко мне лезут больше чем к этой мандавошке, бля. Она меня моложе на двадцать лет, бля! А мужики, бля, лезут ко мне, бля. И бабы лезут ко мне, бля. Девочки, смотрите, вам мамки не показывали, бля! Вам такого никто не показывал, бля. — Лиза достала из платья свои безумные материнские груди и расставила их на лица людей как фашистские пулеметы. — Смотрите, бля. Американцы, бля. Тьфу на вас еще раз. — Дорогие товарищи, — Лизонька аккуратно вернула свои объемы в прохладу материи. — Бразильский воск — это больно, — она перешла почти на шепот. — Это может оторвать губы! Все для красоты… Единственно для чего… И это правильно! — Она хлопнула ладошкой по столу. — Выпьем за красоту женского тела! За процветание женщины в новом веке! За процветание науки! Кто скажет проще? Кто готов к новому тысячелетию? Смотрите на меня! Чтобы солнце светило нам даже зимою! Чтобы Христос! За его ярость! Чтобы его праздник! Мало рыбы! Мало икры! Мало! Надо чтобы наши дети умели плавать! — Она раскатила мысль настолько громко и хорошо, что за столом проснулся каждый: женщины до этого возгласа в основном дремали. — Плавать! Баттерфляем! Чтобы больше люстр! Мужики, парни!!! Слушайте меня! Считайте! Фредди — «Богемская Рапсодия», пять минут пятьдесят семь секунд! «Иглз» — «Отель Калифорния», шесть минут, тридцать одна секунда! «Дип Перпл» — «Дитя во Времени», десять минут восемнадцать секунд! «Лед Зеппелин» — «Лестница в небо», ровно восемь минут! Ровно! «Мит Лоаф» — «Рай под фонарем», восемь минут, двадцать восемь секунд. «Битлз» — «Вчера», две минуты, четыре секунды! «Джон Леннон» — «Воображение», три минуты, четыре секунды! «Роллинг Стоунз» — «Анджи», четыре минуты, тридцать четыре секунды! Саймон и Гарфункел — Грабор, проснись сейчас же! «Мост над шумной водой» — четыре минуты, пятьдесят две секунды! Миссис Робинсон! Сколько? Всем стоять! «Битлз» — «Эй, жид!» семь минут, восемь секунд. Моррисон — «Беглые в дожде», семь минут, пять секунд. «Энималс» — «Дом восходящего солнца», четыре минуты, тридцать секунд! Билли Джоэл — «Спокойной ночи, Сайгон», семь минут ровно! Вот так и прошел век! Привет из Нью-Йорка! Привет всем участникам Броуновского движения!