Она хаотически двигалась по комнате, увлекая за собой Адама, уронила настольную лампу. Лампа, упав на ковер, продолжала светиться. Желание вырваться на свободу и продолжать борьбу менялись в ней через каждое мгновенье. Отомстить хотелось больше. Она оторвала воротник на его рубахе наполовину, достала несколько раз кулаками до его рта. Адам вспыхнул, повалил ее на пол и прижал к ковру ее механические руки. Женщина извивалась, сучила ногами, стараясь попасть коленом ему в пах.

— Приживал, сука, — ей удалось высвободить одну из рук, и она мокро хлестанула Оласкорунского по щеке ладонью. — Дай мне ключи, — вдруг сказала она и, обессилев, раскинулась на полу.

Молдаван в доме не было, и Грабор вышел на улицу.

— Убери ребенка, — рявкнул он на Лизу.

Она стояла посередине комнаты с насмешливым видом. Грабор тоже не особенно волновался.

Молдаване уже завели автомобиль и о чем-то перешептывались за закрытыми стеклами. Грабор открыл дверь Фимы и сказал:

— Пойдем, — он не знал, что может сказать еще. — Я люблю «Битлз».

Те нерешительно повиновались.

Когда они вошли в дом, то застали всех в прежних позах. Эва лежала под Оласкорунским, иногда предпринимая попытки к действию. Тот успокаивал ее словами:

— Новый год. Миллениум. Гости пришли.

На какую-то долю секунды он расслабился, и Эва вырвалась из-под его твердого тела.

— В грязь. Сволочи, — она схватила сковородку, полную холодных жареных баклажанов, он успел увернуться, и она ударила его ею плашмя по уху. Коричневая маслянистая масса потекла по волосам и бороде Адама.

— В грязь, — выговаривала она, и в ее глазах стоял бесстрашный блеск.

Она швырнула сковородку в многопредметность залы, отошла обратно на кухню и бросила в Оласкорунского фотоаппарат Лизы. Адам умело отклонился и, отряхивая баклажаны со своих локонов, холодно спросил:

— Ты понимаешь, што ты делаешь?

— Вон из моего дома. Вот что я делаю. Дай мне ключи от машины.

Толстяк неожиданно пробудилась от своего насмешливого одиночества и, увидав молдаван в комнате, двинулась на них и сказала:

— Валите отсюда. Хором. Это не ваш праздник. Наш праздник.

Грабор помахал им рукой на прощание. Ребенок молчал и лишь иногда обращался к матери вскриками. Грабор попытался объяснить ему, что происходит.

— Мама волновалась за твою безопасность, — сказал он.

В этот миг Эвка двинулась в сторону террасы, Адам уже не препятствовал ей. Она подошла к вазе с цветами, дотянулась до нее и швырнула в стену со всем содержимым. Грабор взял мальчика за руку, и они пошли с ним наверх.

— У нас на сегодня много планов, — напомнил он Стасику. — Мне нравится, что твоя мама такая храбрая. Совсем не боится Адама.

— Мне тоже нравится, — согласился мальчик.

— Будем смотреть «Синдбада»?

— А они?

— Скоро придут. Подожди меня здесь.

Он спустился вниз и увидел папочку, стоящего в углу комнаты. Тот заложил руку за руку и влюбленно смотрел на сожительницу. Лизонька откупоривала коньяк. Эва оставалась босиком и топтала ногами битый хрусталь. У нее потекла тушь, но Грабор не решился сказать ей об этом. Вскоре она закончила свой танец и сказала, обращаясь к Лизоньке с Грабором:

— Пойду покатаюсь.

— Я разогрею ужин, — сказала Лизонька. — Забинтовать?

Эва вымыла ноги под кухонным краном, при ее росте это было трудно. Потом залепила раны пластырем, надела черные хлопчатобумажные носки. Лиза разлила коньяк по четырем рюмкам. Эва подошла и выпила одну из них залпом. Грабор сделал то же самое.

— Мог бы, — Лиза провела указательным пальцем от себя до Адама.

— Забыл, — ответил Грабор и стал собирать осколки с пола. — Ступайте смотреть кино, — вяло сказал он, сидя на корточках. — Ему скучно.

— Бедный малыш, — Оласкорунский прошел мимо стола, поднял цветы с пола и положил их в раковину. — Эти отчалили?

— Не беда. Потом созвонитесь. — Толстая пошла мыть посуду. — Мне переодеться?

— Конечно.

Разгром не соответствовал масштабу недавних эмоций. Адам завязал мусорные мешки, вернулся в залу и сказал:

— Будьте осторожны со стеклами. У нас сегодня Господь дикий.

Они поползали по ковру, собирая осколки. Оласкорунский сидел на ковре, сложив ноги по-турецки, и оглядывал его поверхность круг за кругом. Иногда он приподнимался, высмотрев осколок, брал его кончиками пальцев и клал на салфетку, лежащую на столе.

— Таксисты понравились? — спросил он с нетвердой улыбкой. — Вот так и живу.

— Лизоньке понравилось. Она любит мужчин.

— Там не было мужчин, — огрызнулась Лиза. — Там только Грабор козлился. Лечись электричеством.

Стасик выглянул сверху через перила и крикнул:

— Началось! Поднимайтесь. — Потом оглядел комнату. — Где мама?

— Видишь, наводим порядок, — пояснил Адам. — Останови пленку.

Мальчик продолжал маячить на лестнице. Грабор подошел к тумбе, на которой стоял фасадный ряд картонных домиков. Он зажег в них свет и уставился в окна, ожидая увидеть там признаки жизни.

— Здесь вот такой случайно не пробегал? — спросил он Стасика серьезно, показывая указательным и большим пальцами человечка размером с зажигалку.

— Такие скоро по тебе начнут бегать, — сказала Лиза.

— Смотрите, Шумахер вернулся, — Оласкорунский не скрывал удовлетворения.

В дом действительно вошла Эва — каталась она всего минут пятнадцать — и голосом, делающим спиральное возвышение, сказала:

— Кто-то еще не спит.

— Новогодняя ночь, — пожал плечами Грабор, но Стасик уже исчез. — Замечательный архитектурный ансамбль. Даже здесь не спят, — он прикрыл ставни крайнего домика.

— Ты еще здесь? — зыркнула на Оласкорунского.

Тот ухмыльнулся и пошел по направлению к лестнице.

— Девочки остаются одни, — прокомментировал Грабор и стал подниматься за ним следом.

Женщины уехали встречать рассвет на океан, забрав с собой остатки мадеры. Помчались. Когда они возвратились, Эва сделала заявление:

— Этой здесь больше не будет.

Держались они спокойно, но Толстая тут же поднялась наверх и начала упаковывать вещи. Грабор прошел на кухню, взял Лизонькины ключи от машины и положил их в один из томов энциклопедии. Вернулся к Адаму и разлил виски по квадратным стаканам:

— Девочки молодые, кровь с молоком, — сказал он. — Какое счастье. Мы слишком брутальны для вашей компании?