Каждый раз, когда Дэниел прокручивал случившееся в своем воображении, выходило по-разному. Он уже не был уверен, как все произошло на самом деле. Он вроде бы помнил, что Джим поднял руку, а он сам нанес упреждающий удар. Потом все казалось не так: Джим просто повернулся, и Дэниел воспользовался возможностью.

Придавленный к полу, Дэниел взвизгнул. Как только ему удавалось немного высвободиться, он начинал брыкаться и норовил ударить мужчину. Вэл схватилась за Джима, и они оставили Дэниела на полу в гостиной, закрыв за собой дверь. Дэниел пинал и колотил эту дверь, прикусив нижними зубами верхнюю губу. Он разбил все статуэтки на камине и уселся на пол у дивана, подтянув колени к груди и теребя букву на материнской цепочке.

Лицо горело так сильно, что Дэниел сел в постели и откинул все покрывала. Стоял свежий погожий день, словно молоко под слоем сливок, но Дэниелу было плохо. Скверна давила на него изнутри. Он мог пойти стравить ее, но она никак не стравливалась. Она крепко засела в нем, там ей и оставаться.

Дэниел перевернулся на спину. Из кухни тянуло жареной курицей. От этого запаха у него засосало под ложечкой. Он лежал, уставившись в потолок, и смотрел сцены, тихо мелькавшие перед его внутренним взором.

У него заурчало в животе. Внизу заскворчала сковородка — Минни опустила влажные брусочки картофеля в раскаленное масло. Сердце у него колотилось так, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди, хотя он и лежал неподвижно. Потом он услышал, как Минни поднимается по лестнице: тяжелые шаги и стон деревянных перил под ее весом. И ее собственные вздохи.

Минни присела на кровать и стянула покрывало с его лица. Оставшись без прикрытия, Дэниел закрыл глаза. Ее теплые пальцы щекотали ему лоб.

— Денни, о чем ты думал? — прошептала она.

— О том, что я сделал.

— Прости?

— Я думаю о том, что я сделал.

— А почему ты это сделал, ты помнишь?

Дэниел помотал головой на подушке.

— Я не знаю, что с тобой такое, — вздохнула Минни. — Нет никакого греха в том, чтобы не любить каждого встречного. На свете масса людей, за которых я и гроша ломаного не дам, но их нельзя вот так просто бить ножом. Подумай, почему тебе захотелось это сделать?

Дэниел повернулся на бок, лицом к ней, сложив ладони у шеи и подтянув колени к груди.

— Почему? — прошептала Минни.

Он чувствовал, как она пальцами причесывает ему волосы.

— Потому что я плохой, — пробормотал он, но она его не расслышала.

Минни наклонилась к нему, положив тяжелую руку ему на голову:

— Как ты сказал, лапушка?

— Потому что я плохой.

Она взяла его за локоть и притянула к себе, и он перекинул ноги на другую сторону, чтобы сесть рядом. Двумя пальцами она приподняла ему подбородок. Дэниел посмотрел ей в глаза и увидел в них искорки, как в тот день, когда впервые с ней встретился.

— Ты — не плохой…

Он почувствовал, как ее пальцы легонько ущипнули его.

— Ты чудесный мальчик, и мне очень повезло, что мы познакомились.

Слезы были сильнее его, но он все равно пытался их унять.

Ее кофта пахла псиной и скошенной травой. День внезапно оказался для Дэниела непосильной ношей, и мальчик прислонился к Минни, опустив щеку ей на плечо. Она сжала его в объятиях, выдавив из него все дурное.

— Но это не дает тебе права причинять боль людям, Дэниел, или моим животным…

При этих словах он отпрянул. Ему до сих пор было стыдно.

— Я знаю, что тебе причиняли боль по-всякому, и я понимаю, что тебе хочется сделать больно в ответ, но вот что я тебе скажу… этот путь только для придурков. Поверь мне. Для тебя есть намного больше достойных дорог.

Дэниел фыркнул и вытер глаза и нос рукавом.

— Тебе так нужно было его пырнуть? — спросила она. — Ты мог бы поговорить с ним или попросить отвезти тебя обратно, если уж так приспичило. Тебе не нужно было размахивать ножом.

Дэниел кивнул, опустив голову так низко, что Минни было непонятно, согласен ли он с ее словами.

— Почему ты так поступил? Ты решил, что он хочет тебя ударить?

— Может быть… не знаю… нет.

Уголки глаз Минни опустились, а на переносице залегла глубокая складка.

— Тогда почему?

Он вздохнул и посмотрел себе на ноги. Носки сползли и болтались вокруг щиколоток. Он покрутил ступней, наблюдая, как носок танцует в такт.

— Я хочу остаться здесь, — признался Дэниел, продолжая наблюдать за носком.

Последовала пауза. Он взглянул на руки Минни. Они были сложены в рыхлый замок. Заглянуть ей в глаза ему было страшно.

— Ты хочешь сказать, что сделал это, чтобы они передумали тебя усыновить? — помолчав, спросила она.

Голос у нее был тихий. Упрека в нем Дэниел не услышал. Словно она действительно всего лишь хотела его понять.

У него заболело в гортани. Он вспомнил слова Триши после последнего прощания с матерью.

«Если я больше никому не нужен, значит я останусь здесь?»

«Нет, малыш… Минни — приемная мать. К ней приедут другие мальчики или девочки, которым нужна ее помощь».

«Я хочу остаться здесь» — это было все, что он мог сказать.

Дэниел сжал кулаки и ждал, что ответит Минни. Время тянулось бесконечно.

— А ты бы хотел, чтобы я тебя усыновила? Если ты действительно хочешь остаться, ничего лучше я и придумать не могу. Если мне позволят, я усыновлю тебя сразу же, моргнуть не успеешь. Если честно, я приняла тебя за сына, как только увидела. Хочешь остаться? Я попробую с оформлением. Обещать ничего не могу, но я попробую.

Она смотрела ему в глаза, держа за плечи, чтобы он тоже не мог отвести взгляд. Ему не хотелось ничего говорить, потому что он знал, что снова заплачет. Он попытался кивнуть, но напряжение сковало его настолько, что со стороны можно было подумать, что у него просто дрожит подбородок. Она нахмурилась, подняв серую бровь.

— Я хочу, чтобы ты… меня усыновила, — наконец выдавил он.

Ее пальцы впились ему в плечи.

— Знай, что я тоже этого хочу, но это делается по закону. Ты, как никто другой, знаешь, что он может повернуться против тебя. Закон — все равно что колдовство, и я его не понимаю, но ради нас я попытаюсь. Не обнадеживайся слишком, пока мы не подпишем бумаги. Понял?

Минни обняла его, и он сглотнул, позволив слезам впитаться в шерсть ее кофты. Он не издал ни звука, но сердце его разрывалось. Его переполняла радость — просто потому, что он был здесь нужен.

— Матерь Божья! — воскликнула она вдруг. — Твоя картошка совсем остынет, а курица сгорит дотла.