Пришла весна. Воздух был пронизан запахом навоза и отважно набухших почек. Дэниел хлюпал резиновыми сапогами по грязи заднего двора — кормил Гектора с курами. Дверь курятника сорвалась с петли, в проволочной сетке появились дыры. Встав на колени в грязь, Дэниел починил сетку и прикрутил на место замок. На ферме по соседству лисы загрызли несколько кур. А птицы Минни отделались легким испугом, только раскудахтались и захлопали крыльями посреди ночи, но она вышла с Блицем и отпугнула лису.

Была половина седьмого утра, и за работой живот у Дэниела урчал от голода. Воздух еще не прогрелся, и руки до манжет порозовели на холоде. Он снова вырастал из одежды, и рукава рубашек становились все короче. Минни пообещала в конце месяца купить ему новые, вместе с футбольной формой. Теперь он был бомбардиром школьной команды. Но сегодня была суббота, и их ждал рынок.

Дэниел видел Минни за окном — как она наливает чайник и варит овсянку. По утрам ее седые волосы свисали как попало, прихваченные по бокам черепаховыми заколками. Она скручивала их на макушке только после того, как переодевалась в дневную одежду. У матери Дэниела волосы были темно-русыми, и она их коротко стригла и обесцвечивала. Высыпав последние объедки в куриный загон, Дэниел вспомнил ощущение ее волос на своих пальцах. Они были тонкие и мягкие, не похожие на тяжелые кудри Минни.

После происшествия у Торнтонов Минни пообещала Дэниелу усыновить его. Они заполнили документы вместе, разложив бланки на кухонном столе. Теперь оставалось только ждать. То, что можно стать еще чьим-то сыном, оставаясь сыном своей матери, казалось Дэниелу странным, но он согласился, и теперь эта мысль доставляла ему странную умиротворяющую радость.

Минни спросила, хочет ли он взять фамилию Флинн, но он решил оставить свою — Хантер. Это была фамилия его матери, а не отцовская. Ему хотелось сохранить ее, потому что она ему нравилась. Это была его фамилия, но еще он подумал, что, когда ему исполнится восемнадцать, мать будет его искать. И если она когда-нибудь захочет его найти, это будет легко сделать.

Вернувшись в дом, Дэниел вымыл руки, наслаждаясь ощущением теплой воды на замерзших пальцах. Закончив, он оперся на раковину и принялся изучать себя в зеркале. Темные, почти черные волосы, темно-карие глаза, настолько темные, что нужно было приглядываться, чтобы отличить зрачок от радужной оболочки. Это лицо часто казалось Дэниелу чужим. Он был совсем не похож на мать и не знал, откуда взялись эти его черты.

Отца Дэниел никогда не видел. Он несколько раз спрашивал у матери его фамилию, но она всегда отказывалась назвать ее либо говорила, что не знает, кто он. В свидетельстве о рождении записи об отце не было.

Скоро, думал Дэниел, у него будет две матери: одна — одобренная государством и вторая, которую государство не одобряло; та, о которой должен был заботиться он, и та, которая заботилась о нем. Но отца по-прежнему не было.

Минни включила радио на кухне. Она помешивала овсянку и двигала бедрами под музыку. Когда она поставила перед ним тарелку, Дэниел подул на кашу и добавил молока с сахаром. Минни научила его пускать молочную струю по перевернутой ложке, чтобы не протыкать твердеющую кожицу каши.

— Умираю от голода, — заявил он, пока она наливала ему апельсиновый сок.

— Ты мальчик, и ты растешь, так что неудивительно. Ешь.

— Минни?

Дэниел сунул в рот ложку сладкой овсянки.

— Что, лапушка?

— Ответ будет на этой неделе?

— Должен быть на этой. Так мне сказали. Но ты не волнуйся. Это произойдет. И тогда мы это отпразднуем.

— А как?

— Можно устроить пикник. Поехать на пляж…

— Правда? Но тебе придется вести машину.

— Ну, поедем медленно. Торопиться не будем.

Дэниел улыбнулся и доел кашу. Он еще никогда не был на пляже, и при мысли о поездке у него затрепетало в желудке.

— Минни? — Он облизал ложку. — После того как придут эти бумаги, я должен буду называть тебя мамой?

Она встала и начала убирать со стола.

— Ты можешь называть меня, как тебе нравится, главное, чтобы ты был вежлив, — ответила она и взъерошила ему волосы.

Глаза у нее сияли над порозовевшими щеками. Дэниел присмотрелся, чтобы понять, счастлива она или грустит.

Было по-прежнему холодно, и, когда они устанавливали прилавок, Минни заставила Дэниела надеть теплую куртку. Он уже отлично справлялся. Закрепил на деревянном столе полиэтиленовую скатерть, а Минни носила из машины товар. На ней было две кофты и перчатки с обрезанными пальцами.

Минни привела стол в порядок: яйца и три собственноручно зарезанные, ощипанные и выпотрошенные курицы, молодая картошка, зеленый лук, морковь, брюква и капуста — все только что с грядки. Еще были банки с джемом, абрикосовым и земляничным, и восемь пирогов с ревенем.

Дэниел открыл жестянку из-под мороженого, в которой она держала кассу, и сосчитал наличность. Все, что касалось оплаты, было его работой. Он брал деньги у покупателей и давал сдачу. Потом высчитывал прибыль и свои комиссионные в процентах. Когда багажник опустел и палатка была готова, Минни достала термосы и бутерброды: кофе с молоком для Дэниела, чай для себя, сэндвичи с земляничным джемом. Если торговля шла бойко, доесть не удавалось, пока не наступало время сворачиваться, но если покупателей было мало, все съедалось еще до одиннадцати.

— Застегни куртку, — сказала Минни.

— Мне не холодно.

— Застегни куртку.

— Ты тоже застегнись, — буркнул он, выполняя ее просьбу.

— Не груби.

Прилавки располагались вокруг брамптонской ратуши, стоявшей в центре города уже почти два века. Кроме прилавка Минни, было еще восемь. В основном здесь торговали овощами, или мясом, или домашними заготовками, но Минни и пара других предлагали всего понемногу. Ее ферма была слишком маленькой, чтобы специализироваться на одном продукте. Она продавала то же самое, что готовила для себя.

Первые часы пролетели незаметно, Минни продала всех кур, кроме одной, и несколько полдюжин яиц. Она знала, что ее куры — самые лучшие; яйца у нее покупали даже те, кто недолюбливал ее саму.

Руки у Дэниела покраснели от холода. Минни, увидев, как он прячет их в рукава куртки, решила его согреть. Она заставила мальчика сложить ладошки вместе, как для молитвы, и растирала своими лапищами до тех пор, пока его кисти не запылали. Терла она так энергично, что его шатало.

Пока в пальцы возвращалась кровь, Дэниел вспоминал, как согревал руки матери. Ей всегда было холодно — она была слишком худой, а теплой одежды не хватало. Он помнил ее костлявые кисти на своих детских ладонях. Интересно, где она была теперь? Он не чувствовал прежней необходимости ее искать, но все равно думал о ней, и ему хотелось знать, думает ли о нем она. Он рассказал бы ей о ферме и о Минни, о том, как считает выручку и получает свою долю. Он помнил прикосновение ее худых рук, смахивавших волосы с его лица. Когда он об этом думал, у него саднило под ребрами. Это была зверская тоска по тому ощущению, как она убирала ему с лица волосы.