— Ну, почему она всегда была такая грустная?

Он сглотнул.

— Ты же знаешь, она потеряла свою малышку, а потом и мужа, практически одного за другим.

— Да, — кивнул Дэниел, — но она никогда об этом не говорила, и я не знаю подробностей.

— Год едва прошел, а она уже стала брать чужих отпрысков. Я не могла понять. До сих пор не могу понять. Она была хорошей медсестрой, хорошей матерью, — наверное, ей нужно было о ком-то заботиться. Она была из тех, кому это необходимо.

— Я помню, как она учила меня, что в этом и есть счастье… — произнес Дэниел. — Она никогда не рассказывала про Нормана с Делией. Всегда переводила тему на другое, говорила, что это слишком для нее мучительно.

Херриет вздохнула. Дэниел услышал, как ее муж спрашивает, будет ли она чай.

— А почему вы сказали, что она себя наказывала?

— Ну, когда ты теряешь свою малышку и становишься приемной матерью, тебе каждые несколько месяцев присылают новую девочку. Но родную ни одна из них не заменит… — Голос Херриет дрогнул. — Как она могла это вынести? Ты же знаешь, что, пока не появился ты, все ее приемыши были девочками, все до единой.

Дэниел прикрыл рот рукой.

— Она говорила, — голос у Херриет снова сломался, и она громко всхлипнула, — что Делия разбудила в ней столько любви… что она не знала, куда эту любовь девать, если не отдавать ее, понимаешь? Она все никак не могла остановиться… это ее и убило, поверь мне! Умереть в полном одиночестве — это так несправедливо для нее, ведь она любила всех сирот на свете.

— Я ничего об этом не знал. — Дэниел прижался спиной к стене, в темноте коридора его мозг озарялся воспоминаниями. — Когда я был маленьким, когда только приехал к ней, весь город о ней сплетничал. Каких только историй не рассказывали. Даже не поверите…

— Ах, ну как же иначе! Маленькие городки полны узколобых людишек, даже сейчас, а у нее был такой нрав… Она была городской девушкой. Ей нравилось в Лондоне, она была там счастлива. Это Норман захотел переехать в Камбрию. Это ж надо… в Камбрию… господи боже мой. Минни в Камбрии! Когда он умер, я просто не понимала, почему она там осталась. Ее ничего с тем местом не связывало. Говорила я ей, переезжай обратно в Лондон или уж сюда, но только не оставайся в том проклятом месте.

— Ей нравилась ферма, заботиться о скотине.

— Это был только предлог.

— У нее была там семья. Дом…

— Даже если бы она вернулась в Ирландию… но она и слышать ни о чем не хотела, словно это было ее искупление.

— Искупление чего?

— Ну, она же винила себя. Как будто она могла сознательно причинить своей малютке вред! Она же любила ее больше всего на свете.

— А что произошло? — шепотом спросил Дэниел. — Авария?

— Да, авария. Ты можешь себе представить, каково это, потерять шестилетнего ребенка? Их единственного ребенка. А Делия была такой сладкой малышкой. Самой умненькой, самой забавной, какую только можно представить. Вылитая Минни в младенчестве. Черные кудряшки и самые голубые глазки на свете. Она была просто чудо. Когда это случилось, я тоже работала в Англии и приехала, как только узнала, но крошка доживала последние часы…

Дэниел затаил дыхание.

— Она была еще в сознании… то забывалась, то приходила в себя. Травмы были смертельные, и она очень страдала. Минни просто не могла с этим справиться. Она держала ее за руку, а малышка спрашивала: «Мамочка, я умираю?» И, Бог свидетель, она так боролась за жизнь, изо всех сил. Минни вдруг стала такой спокойной. Я помню, как она шептала Делии: «Все хорошо, дружок, ты все равно останешься моим ангелом…»

Херриет начала тихо всхлипывать. Дэниел встал и включил в коридоре свет. Внезапная вспышка ударила по глазам, он прикрыл их ладонью и снова нажал на выключатель.

— Минни винила себя, потому что была за рулем, когда это случилось?

— Она была за рулем… но не только поэтому. — Херриет высморкалась. — В тот вечер Делия была на празднике, вот как. У ее подружки был день рождения, и Минни поехала забрать дочь. Одна из девочек тоже захотела домой, и Минни предложила захватить ее с собой, чтобы отцу не пришлось за ней ехать, вот так… Боже правый, я все помню, словно это было вчера. Минни говорила, что на Делии было ее лучшее платьице, в маленьких ромашках, и что она была в нем такой хорошенькой. У нее был с собой кусок торта с праздника в голубой салфетке. До сих пор помню, она так и сказала, «в голубой салфетке». Минни, прости ее Господь, усадила Тильди, подружку Делии (я навсегда запомнила ее имя), на переднее сиденье, пристегнула, как положено. Делия села сзади, без ремня, ты же помнишь, как это тогда было, Денни, в семидесятых-то… никакой безопасности. Ее даже еще не изобрели… Минни рассказывала мне, что малышка пела ей в ухо, — Делии всегда нравилось петь в машине. Она положила локотки на спинки передних сидений, ну, ты знаешь, как дети это делают или когда-то делали, неважно, и Минни сказала ей сесть правильно, но тут… все и случилось.

— Что случилось?

Дэниел прикусил большой палец.

Херриет снова расплакалась:

— Их занесло. Дорога была мокрой, понимаешь? Прошел такой сильный дождь, и на этих чертовых проселочных дорогах было так скользко. Минни говорила, что Делия не издала ни звука, даже когда… ударилась о ветровое стекло… Боже мой! Мне очень жаль, Денни, но я не могу сейчас об этом.

Херриет рыдала в голос. Он слышал, как она судорожно втягивает воздух.

— Я просто хотела извиниться за то, что тогда сказала.

— Мне очень жаль, что я вас расстроил. — У него сдавило грудь. — Спасибо, что перезвонили.

— Она тебя очень любила, знай это. — Херриет шмыгнула носом. — Она гордилась тобой. Я рада, что ты приехал на похороны. Ей бы хотелось, чтобы ты там был.

Дэниел повесил трубку. В квартире было холодно. У него болело горло. Он пошел в гостиную, тоже погрузившуюся во мрак. Фотография, которую Минни ему оставила, черной аппликацией выделялась на фоне белой каминной полки. Не зажигая свет и не беря фото в руки, он все равно видел ее лицо. Это был конец шестидесятых — начало семидесятых: краски казались ярче, радостнее, чем в реальности, будто отретушированные, выхваченные из воображения, а не из жизни. Минни была в короткой юбке, на носу Нормана красовались очки в темной роговой оправе. Девочка тоже была как ненастоящая: фарфоровые щечки, белые жемчужные зубки. Совсем как Бен Стокс: украдена у жизни, не успев утратить совершенства.

Дэниел пошел в темноте на кухню и открыл холодильник, чтобы взять пиво. Хлынувший оттуда свет был почти оскорбителен. Дэниела бил озноб, и от ледяного стекла руки покрылись гусиной кожей. Он прикусил губу и большим глотком отпил половину бутылки, а потом тяжело стукнул донышком о кухонный стол.

Хотя Дэниел дрожал от холода, его глаза горели. Он приложил к губам тыльную сторону ладони, не понимая, что с ним, а по щекам полились горячие слезы. Он так давно не плакал. Уткнувшись в согнутый локоть, он вспомнил, какой уютной была полнота Минни, обернутая грубой шерстью кофты. Он выругался и прикусил губу, но темнота прощала все, простила и это.