Вертолеты не вернулись. Прохоров понял, что вряд ли его могли заметить с высоты, а если и заметили одинокую фигурку – не обратили внимания, потому что искали не одного, а целый взвод, с которым пропала связь. Он понял, что совершил ошибку, надо было остаться со взводом, в ущелье, куда полетели вертолеты. И, ни о чем уже не думая, он схватил автомат, вещмешок и бегом припустил обратно. Он бежал, задыхался, чувствовал, что вот-вот сердце выскочит из груди, он не успеет, не добежит, умрет на полпути. Он бежал и не чувствовал ног, прошло совсем немного, снова появились вертолеты. Они шли на большой высоте, похожие на голубые пылинки. Прохоров рухнул на землю и лежал, пока не успокоилось дыхание. Каменистая поверхность обжигала лицо, он перевернулся на спину, вытащил из-под себя автомат. Он понял, что теперь как никогда свободен, что жизнь его и смерть принадлежат только ему одному. Странное спокойствие овладело им – спокойствие человека, которому некуда спешить. «А могли бы и с пулемета чесануть, чтоб не прыгал», – вяло подумал он.

Прохоров вернулся к реке, развязал свой вещмешок и высыпал наружу его содержимое. Тускло блеснули патроны россыпью. Он сгреб их в сторону. Положил перед собой банку тушенки, две банки с кашей, банку со сгущенным молоком и пачку галет. Еще фляга с водой. Цена жизни. Есть еще автомат, и худо-бедно он сможет стрелять одной рукой – лежа или с бедра. Наконец, есть своя граната – на тот, самый крайний случай. Но он должен выжить, выжить наперекор всему: злому солнцу, жажде, горам, которые так ждут его смерти. Он должен прийти, ползти живым, полумертвым, добраться к своим и рассказать о взводе. Все погибли, чтобы ему выжить. Каждый отдал ему свой последний шанс на жизнь; ведь никто не прятался в камнях, потому что всем не спрятаться, потому что начали бы искать, нашли бы всех. Вот так все просто. И не дожить бы Прохорову до утра, не видать речки с желтой глинистой водой… Рванул кольцо – и ушел бы вместе со всеми.

Прохоров сидел у выпотрошенного вещмешка и клял вертолетчиков: летели высоко, боялись, как бы не сбили. Он понимал, что убитых уже забрали, что, конечно же, недосчитались одного человека и теперь, наверное, начнутся поиски. «Должны искать, – решил он, – даже если я в плену или валяюсь на дне самой глубокой пропасти. Может быть, вертолетчики высадили десант, и ребята из нашей роты уже идут по горам, обшаривают округу. Хотя ротой, пожалуй, не управишься. Нужен батальон. Место гиблое, душманское. Значит, десанта не было. Восемь вертолетов – мало…»

Тушенка вызывала отвращение. Он решил обойтись сгущенным молоком. Патроном пробил два отверстия, жадно присосался к банке. Густая сладкая масса заполнила рот, он глотал ее с наслаждением, ощущая, как она обволакивает язык, горло. Он пил не отрываясь, пока в банке не захлюпало, и долго еще вытрясал из нее последние капли, потом погрузил банку в воду, наполнил и снова стал пить. После сгущенки захотелось приняться за галеты, но он остановил себя и только отломил небольшой кусочек. Прохоров почувствовал, как быстро оживает организм, как восстанавливаются силы. Теперь он снова готов был идти.

«Мы летели в южном направлении, – прикинул он, – значит, двигаться надо на север». Прохоров посмотрел на запотевший циферблат часов, покрутил колесико. Часы стояли. Когда купался, попала вода. Он пожалел, что не сможет ориентироваться по часам.

Какое-то время он шел вдоль реки, слушая, как похрустывает под ногами галька, останавливался, чтобы сполоснуть лицо и напиться. Прохоров торопился, подбадривал себя, словно дорога предстояла недалекая и за ближайшим перевалом откроется долина, а там – родные палатки, модули… Наши!

К полудню мысли его стали путаться, вода не спасала, жаркий блеск ее казался расплавленным металлом. Голова раскалывалась от боли, панаму и каску он потерял в бою. Он чувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Прохоров снова спустился к воде, намочил голову и лежал, не в силах подняться. Когда он все же выпрямился, то остолбенел: впереди зеленели поля, будто из миража возникли глинобитные домики, дувалы. Прохоров даже разглядел фигурку в поле. Он испуганно присел и, согнувшись, побежал прочь от реки. За излучиной остановился, пришел в себя. Здесь он невидим. Но любой встречный тут же заметит его, закричит пронзительно, кишлак оживет, загудит многоголосо, выбегут черные люди с ружьями… Прохоров лихорадочно оглянулся: спрятаться негде. Разве что залечь под камни и самому превратиться в камень.

Маленький кишлачок был опасен не меньше, чем безжизненная горная пустыня. Потому что теперь Прохоров – волк, который стороной обходит жилище человека. У него нет ни друзей, ни союзников, и только ночь он выбирает в спутницы. Он смотрит на мир глазами зверя – раненого, затравленного, но еще опасного. Он жил в перевернутом мире.

Когда кишлак остался далеко позади, Прохоров выбрал себе место для отдыха. Под скалой находилась естественная ниша, очень похожая на вчерашнее укрытие. Отсюда он был невидим ни с дороги, ни со стороны противоположного хребта. Он каблуком раздавил скорпиона и лег прямо на землю. Предстояли долгие часы ожидания. Теперь многое становилось на свои места. Он понял, что идти ему можно только ночью и только в редких случаях днем. Он должен остерегаться заминированных троп, ядовитых пауков, змей, камнепадов. Ему грозила смерть от жажды, солнечного удара, голода. Но самой опасной была встреча с человеком, с кочующей душманской бандой, даже с ребенком. Он должен выжидать, рассчитывать каждый шаг, потому что не может превратиться в невидимку или призрак. Он понял, как беспечен был, когда шел среди бела дня совершенно открыто, не хоронясь. Но странно: страха Прохоров не чувствовал.

Однажды Прохоров точно так же испытывал свое терпение. Взводом сидели в засаде. Разговаривать, курить, вставать запрещалось. Ждали машины с оружием с пакистанской границы. Пришли еще ночью, никем не замеченные. Залегли рядом с дорогой за насыпью. И прождали весь божий день. Изнывали от солнца, молили судьбу о клочке тени. Выпили всю воду и страшно мучились от жажды… Но Боев, тогда он еще взводным был, приказал молчать и ждать. И все молчали и ждали. А ночью таки появились духи. Три машины с оружием. Расстреляли почти в упор, сожгли в считаные секунды. Потом шустро прилетели вертолеты, погрузили всех – и домой. В полку баньку устроили, отдыхали… Теперь же – все наоборот. Весь мир в засаде против него.

Пока Прохоров шел, думал только о дороге. Но теперь вчерашний день вновь встал перед глазами. Он наяву видел страшные картины, слышал грохот взрывов, визг пуль, треск очередей: звуки боя, как шквал, поднялись из ниоткуда и обрушились на него. Надрывный непрекращающийся звон поплыл в голове, будто рядом только что рванула мина, как в тумане звучали голоса, раздробленные очередями и эхом, страшные, неживые голоса. Сержант Черняев отдает последние команды, и его сорванный голос заглушает своей мощью торжествующие крики врага. Он уже знает, что уйдет из боя последним, как командир гибнущего корабля. Он готов устроить врагам последний салют. Женя Иванов умирает от ран в своем окопе и уносит тайну о своем друге солдате Прохорове. А рядом – уже окоченевший труп капитана Боева. В его лице застыли печаль и досада, а брови на переносице так и остались сомкнутыми, будто ротный по-прежнему озабочен своей тайной мыслью.