Прохоров видит, как враги кромсают, режут, истязают мертвые тела – тела его товарищей. Белый день становится цвета крови, Прохорова трясет крупной лихорадочной дрожью, он царапает камни, рвет их, будто эта земля и эти камни – причина его ужаса. «Всех, всех порубили, звери, нелюди… Что же теперь будет, что же будет?»

Он катается по земле, а солнце продолжает безучастно палить над головой, жаркое и безразличное. «Никогда ты не дембельнешься, Женька, ты навечно в солдатской форме! И ты, Саня Черняев, и все вы, ребята, Саидов, Птахин, Кругаль… Все вы теперь навечно призванные. Только что я скажу твоей матери, Женя? Разве то, как ты спас меня, а я даже не мог закрыть твоих глаз, потому что глаз уже не было? Не поймет меня она и не простит. Прощают только мертвых. Но к чему им прощенье?»

Он долго лежал в тупом оцепенении, вздрагивал всем телом, как только память вновь бросала его во вчерашнее, потом тяжело вздохнул, сел, огляделся. Стояла нетронутая тишина. Высоко в небе парил горный орел, опалял крылья под солнцем, зорко высматривал горные вершины и, вероятно, давно заприметил маленькую съежившуюся фигурку под скалой.

Прохоров заставил себя не вспоминать, вычеркнуть на время из памяти кошмар вчерашнего дня. Иначе ему не дойти, иначе он сойдет с ума.

Пополудни от скалы упала тень. Она мучительно медленно ползла к Прохорову и наконец накрыла его как покрывалом. Дышать стало легче, голова прояснилась, он откинул в сторону вещмешок, которым укрывал голову, улегся поудобней. Вода во фляге давно кончилась, а рядом голубизной отливала река, до нее было каких-то пятьдесят шагов. Всего пятьдесят – минута, чтобы наполнить флягу и вернуться. Но теперь Прохоров был в десять раз осторожней, расчетливей. Нет, он не пойдет за водой, он перетерпит жажду до вечера, ведь он так много испытал, перенес, значит, вытерпит еще. Он не погибнет из-за пустяка. Он выждет в схроне столько, сколько нужно.

Прохоров вздохнул, улегся и снова забылся в коротком сне. Он несколько раз просыпался, вяло отмахивался от серых зудящих мух, воспаленными глазами ощупывал верхушки гор, берег реки и снова погружался в дрему. Сон его был чутким и настороженным. Один раз он проснулся от запаха дыма, который ветер принес со стороны кишлака.

Когда сгустились сумерки, Прохоров выскочил из своего укрытия, согнувшись, пробежал к реке, упал на сырые камни и долго пил воду. Он вытер с лица холодные капли, почувствовал, что сразу отяжелел, размяк. Потом вернулся на свое место, неторопливо собрал консервы, патроны. Он подумал, что жажда отупляет человека гораздо быстрей, чем голод, и представил, как его загустевшая и обезвоженная кровь медленно, тягуче пульсирует в капиллярах головного мозга, как затухают удары сердца и тело его постепенно засыхает под солнцем на середине пути к перевалу. Коричневая мумия скалила зубы.

Когда совсем стемнело, Прохоров отправился в путь. Он стороной обогнул кишлак, долго шел по воде, пока очертания дувалов и полей не исчезли в темноте. Звезды мигали ему с высоты, он ориентировался по ним. Путь лежал на север. Дорогу освещала луна, ее желтый осколок полоскался в воде. Под ногами Прохорова похрустывал гравий, и он старался ступать как можно осторожней. Время от времени приходилось останавливаться, чтобы поправить автомат, вещмешок и перевязь. Рука болела, но уже привычной ноющей болью, к которой он притерпелся.

Через два, а может, три часа Прохоров понял, что русло реки неуклонно поворачивает вправо. Он остановился в раздумье. Если идти вдоль реки – отклонишься от курса, а кроме того, впереди – сплошь кишлаки, густонаселенная зона. Но сколько можно протянуть без воды, если двинуть напрямик через горы?

Так ничего и не решив, Прохоров осторожно опустился на карачки и стал пить воду. Сейчас он остро почувствовал привкус глины, но вода не теряла от этого своей живительной силы. Прохоров, подобно пустынному верблюду, запасался влагой впрок… Плохо только, что он в мокрых ботинках и натер себе мозоли. Вставать не хотелось, ноги саднили. Упасть бы и лежать долго-долго, слушать, как тихо шелестит река, следить, как вокруг камней появляются маленькие завихрения, а у берега колышется островок пены. Ни души. Какая сила подняла бы его ввысь, перебросила через горные хребты, через кишлаки и душманские заслоны, перенесла в долину? Там он был бы спасен, прямиком двинул на огни, они росли бы, увеличивались, и уже различимыми становились бы столбы с фонарями, которые раскачиваются на сухом ветру…

Вдруг на дальней вершине блеснул огонек. Он мигнул, погас, снова вспыхнул. А где-то далеко-далеко ожил другой. Прохоров вскочил, огляделся по сторонам. Но было по-прежнему тихо. Тогда он быстро долил флягу, наполнил продырявленную банку от сгущенки, осторожно приподнял автомат, вещмешок и быстро пошел прочь от реки. Он долго шел, не разбирая пути, местами – на ощупь, чувствовал, как увеличивается крутизна. Путь преграждали огромные камни, он карабкался на них, срывался, обламывал ногти и снова полз вперед. Горы еще дышали дневным зноем, хранили тепло и казались огромным одухотворенным организмом, который раскинул тяжелые застывшие хребты-щупальца. Только река несла в себе явные признаки жизни. Каменные морщины говорили о силе и глубинной мудрости. Никто не знает, о чем думают горы, что таит их грозное безмолвие. Даже древние горцы ничего не ответят на это. «Горы молчат – и слава Аллаху, – скажут они и возденут руки к вершинам. – Горы знают истину, и пусть для нас она останется неведомой».

Под утро он свалился замертво. Он не знал, сколько времени спал – солнце стояло уже высоко. Прохоров перекатился на спину, осмотрелся, потом осторожно откашлялся. Здесь царствовала застывшая прозрачная тишина, которую волен нарушить только сам. Серые, коричневые обломки, валуны устилали склоны гор. «Кто их здесь разбросал?» – подумал Прохоров. Только сейчас он услышал странный, но очень знакомый звук. Посмотрел на руку: часы снова шли. Это маленькое событие приятно поразило Прохорова. Он подкрутил колесико и наугад поставил девять часов.

На вершине горы он огляделся. Вокруг тянулись невысокие горы, пятнистые от верблюжьей колючки, округлые, как огромные кочки. Прохоров всматривался в пустынные горы, пытался угадать, в какой стороне находится его полк. Но повсюду на линии горизонта виднелись лишь кромки гор. Вдруг ему показалось, что на склоне соседнего хребта движутся небольшие черные точки. Несомненно, это были люди. Вскоре они приблизились настолько, что Прохоров сумел разглядеть их бородатые лица. «Одиннадцать», – сосчитал он. Шли они цепочкой, неторопливо, но размеренным темпом, как люди, которые знают свои силы и берегут их в долгом пути. Первый, перепоясанный лентами с патронами, нес на плече ручной пулемет, остальные были вооружены автоматами. Каждый, кроме того, тащил на спине огромный тюк. Группа безмолвно прошла в нескольких десятках шагов от Прохорова и так же тихо скрылась за горой. Прохоров перевел дух и опустил автомат. «Была бы целой правая рука, – подумал с горечью, – расквитался бы за ребят». Подумал – вяло обозлился: «Куда там, не полез бы. Их больше – не по зубам. Был бы друг Женька – вот тогда б устроили баньку».

Прохоров съехал по щебенке вниз, развязал вещмешок, достал сначала тушенку, но тут же сунул ее обратно. Взял банку с кашей. Потом отсоединил крышку ствольной коробки автомата и острым ее углом вскрыл консервы. Каша была с мясом, и все же он проглотил ее, голод заглушил все другие чувства. Теперь предстояла неприятная, но необходимая процедура: перевязка. Он достал из кармана индивидуальный пакет, оторвал зубами край прорезиненной оболочки и стал разматывать почерневшие бинты. Они ссохлись и приклеились к ранам. Сейчас Прохоров смог точно определить, что у него три осколочных ранения. Сжав зубы, рванул присохший бинт. Тут же потекла кровь. Выматерившись вполголоса, он по живому отодрал бинт и с других ран. Одна дырка была выше локтя, две другие – ниже. Он закусил губу и начал быстро и туго наматывать бинт, сквозь него тут же просачивалась кровь. Жаль, бинта оказалось мало. Он подобрал грязный заскорузлый бинт и тоже намотал его на руку. Потом вытер слезы и лег передохнуть. Раны горели огнем, будто их посыпали перцем и продолжали бередить. Боль была острая, дергающая, во рту пересохло. Кляня себя, Прохоров открыл флягу, сделал глоток. Воды оставалось меньше половины.