Командир докладывает про бой, перечисляет трофеи.

– Не могу без прикрытия, – говорит он резко. – На фига нужен такой риск? Что? Замок, замок… – Боев срывает наушники. – Хочет, зараза, чтоб и рыбку съесть и на бабу влезть.

Прохоров догадывается, о чем шла речь. В батальоне придумали условный сигнал «замок». Когда что-то надо скрыть от ушей полкового начальства и вовремя оборвать конфиденциальные радиопереговоры, произносилось это короткое слово. Прохоров понимает, что комбат хочет выиграть время, а Боев в свою очередь не хочет отрываться от основных сил. Если же ротный будет ждать комбата, то банда уйдет, они не смогут блокировать пути ее отхода.

– Я в весеннем лесу пил березовый сок… – Боев задумчиво напевает себе под нос, и песня звучит здесь странно и нелепо. – Замок, замок… – усмехнулся вдруг он. – А знаешь, Прохоров, по чьей милости под Асадабадом нас чуть своя же артиллерия не накрыла?

– Комбата?

– Верно. – Боев сплевывает. – Все знаете. Вот и в тот раз он мне про «замок» шептал. Потом узнал, что он не доложил командиру полка, что мы давно за перевалом. Про запас, значит, оставил перевал, чтобы потом ловко доложиться. Хитер. Как мы тогда уцелели? – Он бормочет совсем тихо, будто забыл уже о Прохорове. – Повезло. Ладно, выберемся отсюда – все припомню ему…

Он замолкает, потом вдруг резко встает.

– А ну, давай Черняева ко мне.

Сержант подходит к ротному, и они тихо переговариваются. Взвод стоит молча, руки у всех покоятся на автоматах. Прохоров замечает, что молодые, Птахин и Саидов, встревожены, озираются по сторонам. Они не понимают, что дело это безнадежное: заметить духа в засаде.

Ротный достает карту и вместе с Черняевым склоняется над ней, потом быстро складывает ее и прячет в кармане на груди.

– Как настроение? – Боев старается сказать это как можно мягче, пытливо смотрит на солдат, задерживает взгляд на Саидове.

– Нормально, – мрачно отвечает кто-то.

– Быть готовыми к бою, – произносит он уже другим тоном. – В любую минуту. В случае чего – Черняев за меня. Вперед!

…Взвод все глубже и глубже уходил в ущелье. Прохорову казалось, что каменные стены сдвигаются и скоро совсем сомкнутся, захлопнутся за ними. Но ущелье продолжалось, извивалось, тянулось, и неизвестно было, когда оно кончится. Они шли уже не в колонну, как на горной тропе, а рассредоточенными боевыми тройками. Боев шагал одним из первых, он будто сорвался с цепи и, казалось, один видел цель, остальные же безропотно следовали за ним, подчиняясь его энергии. Он время от времени останавливался, поворачивался, подгонял. Шли по мертвой долине, где не было ни реки, ни кустарника и, уж конечно, цветов. Да и долиной это место трудно назвать: просто нейтральная полоска между противостоящими хребтами-великанами…

…Боев упал первым. Он рухнул плашмя, без звука и без стона, будто внезапно потерял сознание. Прохоров бросился к нему, еще не осознав, что случилось с ротным, но откуда-то сверху громыхнула очередь, Прохоров инстинктивно упал, стащил с себя радиостанцию. Он хотел что-то крикнуть, но слова застряли в горле. Он перевернул Боева и увидел расползающееся пятно на груди. Ротный был мертв.

Вокруг железным градом зацокали пули. Горячие градинки – отрывисто и вразнобой. Прохоров отполз назад, здесь была низинка. Где-то в стороне страшным голосом кричал Черняев:

– Рассредоточиться! Всем рассредоточиться!

Но уже было ясно: духи засели на склонах ущелья. А взвод лежал открытый, как на сковородке. Горы захлопнулись. В какие-то доли секунды Прохоров осознал, что им будет туго, очень туго. Оставалось ждать наших, в худшем случае – продержаться до темноты. Вспыхнуло и исчезло давнее воспоминание: Боев выводит из окружения. Они попали в переделку, и ротный вывел всех до одного, как только стемнело. Но ротный убит, лежит, подмяв под себя руку. Никто никогда еще не видел ротного в такой неестественной позе. Убит… Черняев продолжает что-то кричать сорванным голосом, очень трудно разобрать слова, сплошной крик:

– Рассредоточиться… Не лезть… Патроны…

Прохоров осторожно выглянул из укрытия, броском подался вперед, ухватил за ремень короб радиостанции. За камнем в десяти шагах распластался Женька. А рядом на открытом месте – Птахин.

– Червяк, давай сюда, живо! – Птахин поднял голову. – Ползком, дурень!

Отчаянно виляя задом и пятясь, Птахин сполз в укрытие. На бескровном его лице отчетливо выделялась черная щетинка. Прохоров глянул в круглые глаза Птахина, прикрикнул:

– Не дрейфь! Осторожно выгляни – и наблюдай! А я свяжусь с нашими.

Он повернул короб радиостанции и охнул: в ней зияла рваная дыра. Прохоров стал лихорадочно щелкать выключателями, тумблерами, стучать по корпусу – но радиостанция молчала.

Прохоров растерянно посмотрел по сторонам.

– Капец… Сидим без связи.

– И что теперь? – прошептал Птахин. Он еще ничего не понял, лежал на дне низинки, как на донышке жизни, втянул голову в плечи, а автомат выставил далеко перед собой.

Прохоров так и не успел ответить. В следующее мгновение тупая волна обрушилась на него, перевернула, бросила с силой. Очнулся он от острой боли, показалось, что отрывают у него правую руку. Прохоров разлепил глаза. В ушах гудело и свистело, он ничего не слышал. Рядом кто-то копошился, судорожно рвал рукав его куртки. Прохоров скосил глаза, узнал Женьку, потом увидел залитую кровью руку, заскрежетал зубами.

– Потерпи, Прошечка, – шептал одними губами Женька. Он рвал зубами индивидуальный пакет. Наконец вытащил бинт и начал туго заматывать руку.

– Духи, суки, из миномета шпарят, – бормотал он сдавленным голосом. Будто подтверждая его слова, совсем близко грохнул взрыв. Женька повалился на Прохорова. Вокруг застелило пылью. Женька закашлялся. Прохоров же попытался подняться, но тело стало совсем чужим, непослушным, он только с трудом повернул голову.

– Что с Птахиным? – спросил слабым голосом и услышал себя будто издалека.

Птахин лежал в той же позе, втянув голову, одной рукой вцепившись в автомат.

– Убит…

– Женька, – прошептал Прохоров, – как же так? Как это случилось? Нам ведь домой, Женька! – продолжал бормотать он нечленораздельно.

Он горячо шептал про дембель, Союз, про дом, про все далекое, так нелепо отодвинувшееся совсем в иное измерение. И еще не осознавал, что шагнул уже в иной мир, с неестественной логикой, несправедливой и чужой… И не наваждением ли было огненное ущелье, в котором металось и дробилось дикое эхо очередей, грохота взрывов, визга пуль?

– Ротного убили… И Червяка тоже… Женя! – продолжал лихорадочно шептать Прохоров, будто пытался в этом потоке слов остановить случившуюся несправедливость.

– Молчи, Прошечка… Видишь, я и то уже не трушу. Прорвемся.

– Рацию прострелили…

– Видел.