Она пристально посмотрела на меня, и в ее глазах я прочитала ненависть.

– Петра, ты превратилась в жестокую и бесчувственную женщину, ты стала эгоисткой. И теперь меня не удивляет, что ты живешь одна – думаю, ты останешься одинокой на всю жизнь.

Сестра плавно вышла из комнаты. Я услышала, как она чем-то занялась на кухне.

Я наконец уложила вещи в чемодан и уже от уличной двери попрощалась с Амандой, словно собиралась всего-навсего выбежать к киоску за газетой. Она не ответила.

В аэропорту меня ждал Гарсон. Времени у нас было более чем достаточно – вылет откладывался на два часа. Его в первую очередь волновала проблема ужина. Бар в зоне внутренних рейсов уже закрылся.

– Надо сказать им, что мы полицейские, тогда нам позволят пройти в зону международных рейсов, а там кафе еще открыто.

Так мы и сделали, мой товарищ не собирался лететь на голодный желудок, а мне хотелось выпить чего-нибудь крепкого. Нагоняй, полученный от начальника, да еще семейная ссора – это как раз те две вещи, которые дают право на некоторые вольности.

Там, среди иностранцев, ожидавших своих рейсов, мы и позволили себе расслабиться. Гарсон взял два бутерброда, а мне принес салат с тунцом, который я щедро сдобрила пивом. Потом мы с Гарсоном перешли на виски.

– Здорово нам досталось от комиссара! – бросила я.

– Да ладно вам! Видели бы вы, что делается в других комиссариатах. Коронасу захотелось немного показать себя – чтобы подстегнуть нас. Беда в том, что вы слишком уж чувствительны.

– Правда? Да что вы говорите! А кое-кто считает наоборот.

– Видно, этот человек плохо вас знает.

– И вам не кажется, что я стала жестокой эгоисткой?

– Такое в той или иной степени происходит с любым полицейским, а все из-за того, что мы вынуждены соприкасаться с самой пакостной стороной реальности. Но если ты при этом еще и живешь одиноко, то дело становится куда серьезней.

– Могу я задать вам один вопрос, Фермин?

– Если он не личного свойства…

– Личного.

– Тогда нет. Сами ведь взяли с меня слово, что мы не будем говорить на личные темы.

– Да бросьте вы, можно этот уговор разок и нарушить, но при условии, что назавтра мы не вспомним ничего из сказанного. Готовы?

– Не уверен, что у вас есть право требовать от меня такую вещь, но думаю, у меня бы получилось. Ладно, давайте попробуем.

– Договорились. И вот вам мой вопрос: вас тяготит одиночество?

– Я, признаюсь, ждал чего-то более заковыристого, ну да ладно, отвечу. Да, инспектор, разумеется, одиночество меня тяготит. Большую часть времени я об этом просто не думаю, но иногда, отправляясь в постель, вдруг начинаю воображать, что уже не проснусь и умру во сне. И тут мне приходит на ум, что никто не будет тосковать обо мне, что чья-то другая жизнь не изменится из-за моей смерти. Это грустно, от таких мыслей сердце разрывается.

– Очень мрачно. И как вы поступаете в таких случаях?

– Зависит от обстоятельств. Чаще всего встаю и иду на кухню, чтобы чего-нибудь поклевать. Знаете, чего-нибудь совсем легкого, ломтик ветчины… После этого я вроде бы прихожу в норму. И начинаю думать, что все не так плохо и если я ночью умру, то на следующий день не пойду в комиссариат и Коронас, разгневавшись, пошлет кого-нибудь ко мне домой. Тогда и обнаружат мой труп. Установят, что смерть была естественной, соберутся коллеги, вы придете, сообщат моему сыну в Нью-Йорк, организуют похороны… Церемония пройдет по всем правилам. Может, кому-то и хочется, чтобы вокруг его смерти было побольше шума, а мне и этого было бы вполне достаточно.

– Вы все детально продумали.

– А вы, Петра, вы страдаете от одиночества?

– Страдаю? Нет, сами знаете, что мое одиночество, оно по убеждению. Но есть одна ужасно глупая вещь… не знаю даже, стоит ли о ней рассказывать.

– Расскажите, а мы тем временем закажем еще виски, чтобы говорить было проще.

– Понимаете… я так и не сумела научиться кое-что делать. Более того, я бы сказала, что категорически отказывалась учиться этому. Вы не поверите, Гарсон, но я не умею вдевать шнурки в новые ботинки.

Он посмотрел на меня, словно раздумывая, не будет ли лишним, если мы закажем еще по порции виски.

– Надеюсь, вы понимаете, о чем я. Завязывать шнурки я умею, но если надо стратегически точно вставить шнурки в дырочки, чтобы под конец их вытянуть…

– Чего уж тут сложного.

– Знаю, что ничего, но всегда рядом был кто-то, кто делал это за меня: отец, мои мужья. Я просто не хотела этому учиться – это было все равно что позволять себя любить, ну, все равно что позволять кому-то чуть меня побаловать. Понимаете?

– Очень на вас похоже, иначе говоря, странно и необычно.

– Глупость, конечно, но я и до сих пор стараюсь, чтобы кто-нибудь делал это за меня. Прошу в магазине, когда покупаю новую обувь, или домработницу. Но, понятное дело, получается совсем не то же самое. И я знаю: наступит день, когда я не смогу никого об этом попросить, однако по-прежнему не хочу учиться. Во мне почему-то живет уверенность, что у жизни есть передо мной такой вот долг.

– Теперь понимаю.

– А какой долг у жизни перед вами?

– Мы с жизнью в расчете. И я уже давно ничего не прошу у нее на будущее, но при условии, что и жизнь не станет мне гадить и ничего лишнего от меня не потребует. Ни лишних жертв, ни лишних страданий. Хватит!

– Верно! В этом и заключается эгоизм таких людей, как мы с вами, людей, которые живут одиночками. Вам не кажется, что мы имеем на это право?

– Еще бы!

И мы молча выпили, уверенные в справедливости сказанного. При искусственном освещении очертания пластиковой мебели расплывались. У пассажиров, сидевших вокруг, на лицах читалась усталость. Они с удивлением поглядывали на странную пару, которую составляли мы с Гарсоном. И я на миг задумалась о том, зачем нас, собственно, занесло сюда, в это безликое, холодное и случайное место. Гарсон не дал мне углубиться в грустные размышления, он взглянул на часы и крякнул. Алкоголь облегчил наши горькие думы и помог скоротать время, пора было идти на посадку. Мы вернулись в свою зону и сели в самолет.

На следующее утро я, проснувшись в гостинице, не сразу сообразила, где нахожусь. И первым делом поклялась себе, что, как только мы покончим с этой мерзкой историей, сообщу Коронасу о своем желании взять очередной отпуск. Я становилась психопаткой, пора было собрать чемодан и отправиться куда-нибудь, где нет ни розовых журналов, ни прессы любого другого цвета. Я вспомнила всех покойников, которые остались на моем пути: Вальдеса, Росарио Кампос, беднягу осведомителя и его жену… И наконец, министра. Действительно, целое кладбище… А мы продолжали двигаться впотьмах – ни одного шага наверняка. Коронас был прав: события постоянно опережали нас, так что вполне резонно было говорить о полном нашем поражении.