Сергеев пристально смотрит на огни поселка за рекой.

— Одним словом, понемногу, понемногу — и набежало.

Гончаренко закуривает и тоже смотрит на поселок.

— Помнишь, как зачинали его?

— Еще бы. Сколько я ходок с камнем на Волго-Дон сделал. Не счесть.

— А сколько живности погубили. Какие берега зничтожили, — вдруг с горечью сказал Гончаренко и обернулся ко мне. — Река ранее вон до того бугра доходила. Широкая была, полноводная. А скалы… Подывысся вниз, голова кружится. А уж рыбы… На что дед Микита неохочь до нее был, и то, бывало, нет-нет да и забросит удочку.

— Рассказал бы о нем, — к слову пришлось у меня.

Гончаренко отмахнулся, но поддержал Сергеев:

— Уважь, Ваня, мне тоже интересно о твоем снайпере послушать.

Иван Васильевич польщенно улыбнулся:

— Дед Микита не только охотой был знаменит. Он, можно казать… не новосел, а как это…

— Основатель, — подсказал я.

— О-о! Точно, — обрадованно воскликнул Иван Васильевич. — Основатель хутора Сибирьки.

— Не слыхал, — сказал Сергеев.

Радость Гончаренко сразу гаснет.

— Захирел с войны. Дворов десять и наберется.

— Сколько Микита прожил? — снова встрял Сергеев.

Иван Васильевич начал не с того…

— Отца его Данилой звали. Он и привил сыну любовь к ружью. А потом попала семья в кабалу пана Крюка. Но не схотел того Микита и подался из родного дома. Верстах в тридцати отсюда набрел на заброшенную усадьбу. Там и поселился. Целый год жил один. Затем присоединился до него человек, следом другой. Так и возник хутор.

Приметили люди, что дюже много растет вокруг сибирька. Оттого и привилось название. В общем, корень мой идет оттуда, из Сибирьков. А Микита, как почувствовал свое положение, с ружьем уж не расставался. На крупного зверя хаживал аж на Хопер и Битюг. Прослышал пан Крюк про его меткость да умение и привлек к себе на службу. И стал Микита, как его батька с мамкой, зависимым от пана.

— Вот те раз, — хмыкнул Сергеев.

Иван Васильевич недовольно покосился на него…

— В начале века неподалеку от хутора Маслова охотился дед на волков. Старый пан перед смертью совсем брюзгой стал. То ему не так, то не этак. А уж на людей лаялся. И ни пикни. Давно хотели люди проучить его, да не подвергался случай удобный. Однажды, как я уже сказал, гонял дед волков. Всю стаю извел, а волчицу никак не мог подстрелить. Про волчицу всякие страсти болтали. Вроде и ростом с телка, и проворна. А главное, что не самец был в стае вожаком, а вона́… Был такой случай в ту зиму… Мужик на бедарке ехал, а тут волки… Лошадь вскачь, они за ней. Короче, выпал мужик на повороте, а лошадь волки и без ездового нагнали. Влип мужик, спасения никакого. Снегу по пояс, дорога одна. Впереди волки кобыленку терзают, сзади — путь многоверстный до ближайшего селения. Сел возле обочины, смерти ждет. Разорвали волки кобыленку, к мужику затрусили… Сидит он, бедолага, зуб на зуб от страха не попадает. Окружили его волки. Окровавленные пасти оскалены. Но не кидаются. И вдруг самый здоровенный волк — а то была волчица, — приблизился к нему, помочился и увел стаю, не тронув мужика. Вроде как презрение выразила человеку.

Прибежал мужик на хутор: ни жив ни мертв. Рассказывает, как было. Мало кто верит ему. И только дед Микита не усомнился в правдивости несчастного. «Бывает у волков такое, — народу разъясняет. — А коль волчица сделала такое срамное дело на человека, стало быть, силу и безнаказанность свою чует. Худо будет нам, мужики, коли хищницу оставим».

И выследил-таки Микита волчицу. В чистом поле сошлись с глазу на глаз. Без всякого рычания и воя устремилась самка на деда. Верный признак свирепости зверя. А у Микиты один патрон в стволе и, как назло, руки закоченели.

Упал дед в снег, выставил ружье из сугроба и вже на излете во время прыжка сразил волчицу.

Рисковал он страшно. Промах — и волчица сомкнула бы клыки на шее.

Поднял Микита с трудом добычу на лошадь, поперек положил. Хрипит каурая, глазами косит, а не бежит. Слушалась животина Микиту, ко всем имел подход старик.

Держит он лошадь под уздцы, к хутору ведет. И здесь, откуда ни возьмись, пан Крюк. Не один, с целою свитой. Соскочил с коня и от неожиданности ажник губами заплямкал: «Волк?» — «Волчица» — правит его дед. «Вбыв?» — «Вбыв», — отвечает Микита не без гордости. Осмелел пан Крюк, ближе подошел. «Ох, — говорит, — и здорова. А шерсть, а ноги, а зубы». И легонечко так пальцем к морде. Тока дотронулся, а волчица, чи с последних сил, чи нервы каки сработали, зубами щелк — и захлопнула пасть. Едва пана Крюка пальчик не остался там.

Отшатнулся перепуганный пан, закричал дурным голосом так, что каурая вздрогнула больше, чем при виде волка. Свита его в седло подсадила, и поскакал пан к себе в имение без оглядки. А прискакав на место, велел баню ему топить. Короче, наложил в штаны с переляку.

Весть об том обошла всю округу, и стали пана за глаза дразнить срамно.

Известно, наш народ говорить зря не станет. Рвал и метал Крюк. Ну а здеся уж птичье правило действует: если ты в прямом смысле того, сиди и не чирикай.

Замкнулся старый пан, куда и спесь подевалась. И до самой смерти избегал лишний раз людям на глаза попадаться.

Долго желал Микита передать охотничье ремесло своим потомкам. А жинка, как назло, рожала ему одних девок. Может, потому и обрадовался он, когда я появился на свет. К тому времени перебрался он сюда, к дочке, матери моей то есть. Но пока я на ноги стал — дед едва мог ружье поднять…

Обучал он меня чисто теоретически. И приметам погоды, и повадкам той или иной птицы и зверя. Особо нравилось ему, когда я записывал всё в тетрадку. Сам дед был неграмотный, а я с шести годков читать, писать научился. Правильно говорят, что стар, что мал. Дед рад, что внук ему такое уважение оказывает, а внук перед дедом свое чистописание демонстрирует.

Умер он, как и полагается, с ружьем в руках. С вечера почистил двустволку, на лавку присел и…

— Лет сто прожил? — все допытывался Сергеев.

— Без малого.

Помолчав, Иван Васильевич кивнул Сергееву…

— Так что рыбки, Козьмич, здесь было невпроворот. На том берегу лежали бутуки — камни большие, вот сомы тама и ходили. Да громадные.

— Громадные, да дурные, — заключил Сергеев.

— Сом не дурень, я тебе кажу.