на отца Семен. — Бери, все не так скучно будет.

Корней не глядя отложил книжку на подоконник.

— Не в избу-читальню пожаловали. Чего дома случилось, ответствуйте.

— Полный ажур. И с нами, и с внуками твоими.

— Ажу-у-ур? А в саквояже чего хоронишь?.. Ну-к покажь.

— Что ты, батя, — мелькнул испуг на лице Семена. — То деловые бумаги. Семьи нашей совсем не касаемо.

Борис разулыбался от уха до уха.

— На приставай, батя, Сёмку еще Кондрат хватит. А в сумке не что-нибудь, а компромат.

— Какой такой копра… комра… — не мог выговорить Корней.

— Дурак, — зло зыркнул на брата Семен. — Бате оно нужно?

Но Борис, посмеиваясь, пересказал отцу, что узнал от брата.

— Дурак, — повторил Семен. — Всё пропил, кроме языка своего поганого. Знать тебя больше не хочу.

Корней отвернулся к окну. На ближней ветке слабо дрожал на ветру последний лист.

— Вот и конец, — со вздохом обронил старик.

Семен услышал, склонился над ним.

— Плохо тебе, батя?

Корней, застонав, отслонил сына.

— Сукины вы дети. Зачем так унижаете и себя и весь наш род? Раскройте зенки пошире. Неужто не понимаете, какая напасть на всех накатила? А вы такое выкомариваете…

— Батя! — подался к нему Семен.

— Цыть! — поморщился отец.

Острая боль пронзила все тело, но не смогла заглушить другую боль, что терзала в эту минуту сердце старика.

— Ой, ребята. Лиха настоящего вы еще не познали. И то правда: кусок не последний доедаете, и кров есть, и на здоровье пока не жалуетесь. А что не слаживается у вас как надо, то лучше моего знаете, отчего и почему. Но мерзости допускать не смейте! Последнее это дело…

— Жизнь какая? — смутился Семен. — Будешь святым — по миру пойдешь. Не я сам, так меня разорят… Думаешь, я не переживаю? Спроси хоть у Борьки. Мы даже повздорили с ним.

— Верно, — подтвердил Борис, не ожидавший такого оборота. — Ты, батя, успокойся. Время такое. Сплошная безнадёга. Как говорится — каждый «сам сабе́».

Корней тяжело задышал, с неприязнью сверля взглядом Бориса.

— «Сам сабе́», значится?.. В лихую годину, когда надо держаться друг за дружку?.. А ну посмотрите сюда. — Старик неожиданно откинул одеяло, и братья увидели опухшую перебинтованную до колена ногу. Пахнуло гноем и йодом. — Чего носы воротите? Гангрена у меня. От пустяковой ранки прикинулась нога гнить. Видать, не тот табак курил… Гангрена, хлопчики. Вот и государство наше навроде меня мается. Отчекрыжь у нея ногу — хана России. На деревяшке шибко не зашагаешь.

Сыновья оторопело молчали. Борис, сглотнув, выдавил, отводя глаза:

— Ладно, прячь свою наглядную агитацию.

Корней Семенович набросил на себя одеяло, вытер на лбу испарину.

— Сей же час марш в церковь.

— Куда-а? — удивленно протянул Борис.

— В церковь, грехи замаливать. Оба. Иначе… — Гримаса боли исказила лицо. — Кликните там медичку. Рука у нея легкая, иглой хорошо ширяет.

— Выздоравливай, батя, — попрощался с порога Семен.

— Через неделю в любом случае меня отсюда заберите. В любо-о-м, — со значением повторил старик и всхлипнул, едва за сыновьями закрылась дверь.

Была уже глубокая ночь, когда братья высадились с попутки на пустынном шоссе. Немного подождав возле указателя на их хутор, пошли пешком.

Ветер утихомирился с сумерками, выпихнув солнце за край земли. И с высоты, со звездного неба опустился на землю колкий осенний холод. Стылое небо было настолько прозрачным, что казалось: за густым слоем звезд виделись еще какие-то немыслимо далекие миры… Потом из-за холма выскочил проворный лунный серпик, похожий на согнутого старца в длинном восточном халате.

Шаги братьев на накатанной сухой дороге были такими гулкими, что они старались ступать тише.

В городе они расставались на полчаса. Борис в какой-то забегаловке пропустил стаканчик дрянного винца. Семен, тоже куда-то отлучившись, вернулся без «дипломата». Когда завиделись огоньки крайней улицы, приостановились.

— В церковь так и не зашли, — сказал с укором Борис.

— Ни к чему, — возразил Семен, — каяться мне не в чем.

— А мне есть. Я, может, сны стал бы хорошие видеть. Такие… такие как эта вот ночь.

— Мне зато будет не до снов.

— Почему?

— Опоздал я к прохиндею.

— Как же так? — опешил Борис.

— Сам виноват. С моей расторопностью… Батя-батя, — покачал головой Семен, — отжил ты, видно, свое.

— Где ж тогда «дипломат»?

— Повернуть по-всякому может. Пусть хранятся бумаги у прохиндея, есть не попросят.

— Оно, конечно, так — растерянно пробормотал Борис, — да только… — И первым зашагал дальше, снова ощутив противный хмельной озноб.

…Корней Семенович, прикорнув с вечера, потом не спал всю ночь.

Старик корил себя за то, что неласково обошелся с сыновьями. Кому он еще нужен, кроме своих ребят? А что такими получились, то знать, на роду им написано. Всевышним всё загодя расписано: и Корнею, и детям его, и всяк сущему на белом свете.

— Простите меня, хлопчики, — беззвучно шептал старик, — что не приучил вас ни к вере, ни к терпению.

Ближе к утру стало совсем невмоготу. Но он не позвал дежурную, боясь потревожить соседей.

Лунный серпик скользил между ветвями каштана, подбираясь к единственно уцелевшему листику… Корней, затаив дыхание, не сводил глаз.

Пробудившийся раньше солнца ветер чуть тронул тонкую веточку. И будто срезанный лунным серпиком упал в мгновение ока тяжелый от сырости лист.

— Всё! — гулко ударило в голове.

Окно сразу отдалилось, стало не больше конверта, будто приклеился к небосводу нечитаный солдатский треугольник.

Смежив веки, Корней увидел, как через побуревшую степь гонят табун из ночного. И он крепко стоит на своих двоих, зачарованно глядя на восток. Там, на низком небесном насесте, пылало малиновым гребнем солнце-петух, готовое вот-вот пробудить спящую матушку Россию…

1994

Всадник на вершине горы

(Тацинские были)

Ночью у степной речушки приляг на прогретую землю. Закинув руки за голову, послушай, как не сверчки, а звезды монотонно стрекочут извечную свою песню, как утомленно шепчутся травы, как всплескивает волна, когда залитые лунным светом ивы сходят в воду и плывут подобно волшебным стругам…

Хутор Микитин

Долго, без конца петляя, течет речка Быстрая к Северскому Донцу: то в обрамлении густого камыша, то зеленого ковра трав, а то и темных, изреженных временем скал.

У хутора Микитина — течение плавное, неторопливое. Отломившиеся куски скал торчат из воды, отражаясь на зеркальной поверхности. Из-за холмов, плотно облегающих хутор, доносятся глухие взрывы. Камень, потребовавшийся после войны для гигантской стройки на Дону, добывают по сей день.

За плотиной — берега почти отвесны. Крутые, лишенные растительности склоны словно держат на себе глиняное плато. Попасть на его вершину нелегко, разве что в обход.

В вечерние часы на одном