— Скажешь еще.

— Погоди-ка, — встрепенулся Гончаренко, завидев, что тот собирается уходить. — Хочешь, я расскажу?

Сергеев пробубнил что-то неразборчиво, но остался.

Гончаренко щелчком стрельнул окурок в костер, чуть отошел от огня.

— Вернулся я со службы в пятьдесят первом. Здесь как раз шло полным ходом. А уж берега рушили вовсю. Камень на них самый высокосортный был. Взрывники — хлопцы молодые, отчаянные. Рядом круча взметается, а они чуть не в двух шагах стоят. Шофера — народ чуток постарше, постепеннее. Зазря жизнью рисковать не станут, но и мимо того, на чего пацаны-взрывники и внимания не обратят, не пройдут. И вот помню, когда уже снесли скалу над рекой, легли камни полукругом вдоль берега. Шоферы в кучку сбились, отдыхают. И вдруг видят: морда соминая из воды высунулась. Ребята в большинстве своем с севера, сроду такой рыбы не видали. «Ату ее, — кричат, — акулу!» А сом только бац хвостом по воде, брызги таки, будто валун упал. Ребята вначале спугались, а потом смотрят: сом как в западне. Вверх и вниз по течению ходу ему нет, а с другой стороны — берег. И здесь самый старший из них пригляделся к рыбине и кажет: «Встречал таку страшилу на Днепровском каскаде. Но как она тут очутилась, ума не приложу». Ему и невдомек, что у нас в Быстрой и подюжее экземпляры встречались… Загорелись глаза у бывалого шофера. «А ну, — командует, — берите, хлопцы, камни потяжелее, палки какие. Если оглушим гада и на берег вытащим, я вам таку уху закачу, всю жизнь будете помнить». Прельстил он хлопцев дармовым угощением. Вооружились они камнями, палками и пошли на сома цепью, будто в атаку. Мечется рыба. То к одному валуну приткнется, то к другому. Пространство малое и не дюже глыбоко. Раза два достали хлопцы каменьями. Но не шибко. Вильнула рыба по самому дну, к другому краю отошла. Шофер, что на Днепре был, от азарту ажник хрипит: «Кидай, робя, без промедления, мы его, гада, измором возьмем!» И вправду, берут уже, кажется, сома измором. Еле мотыляет хвостом. Хлопцы осмелели, самую длинную палку в воду суют, под брюхо поддевают. «Ну, — думаю, — еще разок стукнут по голове — и капут ему». Хотел я было вмешаться. Не по нутру мне такая бесчестная игра. Но разве переубедишь людей. И вдруг… — Гончаренко обеими ладошками хлопнул себя по коленям. — Сом как трепыхнется, как вдарит хвостом, точно и не был минуту назад снулым. Кувыркнулся у воздухе, и пошел к берегу, как торпеда. А там глыба, когда упала, расчепилась на части, вострый конец камня метра на два в воду выступил. Хлопцы — по валунам за рыбой, а потом остановились… Подбежал и я. Лежит сом недвижимо, напоровшись на остриё. Бывалый шофер пот отирает и молвит восхищенно: «Видали, робя, как он, гад, на таран шел, сам себя жизни лишил». Вытащили хлопцы рыбу на камни. Как я и думал, невеликим оказался по тем временам. Но пуда четыре было. Смотрят ребята, а блеску в глазах уже нема. Смутила их така развязка. Постояли, затылки почесали и опять по машинам.

…Я с треском переломил ветку. Мои собеседники вздрогнули, оглянулись на меня.

— Ишь как оно бывает, — покачал головой Сергеев. — А с виду у каждой твари… одним словом, инстинкт, и всё.

— Животные, Коля, так же думают, как и мы, — сумрачно произнес Гончаренко.

— Оно конечно, — быстро согласился Сергеев. — Ты бы и о зверях что-нибудь рассказал, Ваня. Одним словом, случай из практики.

Гончаренко снова закурил, прикрыв папиросу ладонью. Это я замечал за ним и раньше.

— Послушай, Иван Васильевич, что ты все папиросу прячешь?

— А, палец указательный у меня отбит. Вот другими и помогаю большому, — с готовностью ответил Гончаренко.

Он провел рукой по голове, взлохматил и без того неухоженную шевелюру…

— В капкан по недосмотру угодил. Мог бы и вовсе без пальцев остаться. Вот тебе и мирная жизнь. Николай вон два года на передовой, и ни одной царапины.

Я недоверчиво взглянул на Сергеева.

На вид ему было не больше пятидесяти, как впрочем, и Гончаренко (так тот уже в мирное время служил).

— Одним словом, захватил чуток, — сказал Сергеев, предвидя мой вопрос.

— Ничего себе чуток. Два года под огнем, — усмехнулся Гончаренко.

— Два не два, а полтора выйдет.

Он приблизился к Гончаренко:

— Дай и мне побаловаться.

Прикуривая, искоса поглядывал на нас. Чувствовал, что теперь и от него ждут рассказа о каком-нибудь боевом эпизоде.

Сделав несколько глубоких затяжек, Николай Козьмич закашлялся, бросил папиросу.

— Отвык. Ну ее к чертям, — и остановился напротив меня.

Худой, лицо моложавое, почти без морщин. Седые волосы никак не старят его, даже, наоборот, украшают.

— Самое интересное, друг, как меня в армию забирали и как я пришел домой. А все остальное неинтересно. Кто там был, примерно то же рассказывают.

Одним словом, родился я тридцать первого декабря. — Сергеев внимательно посмотрел на нас. — Чуете, шо это значит? Тридцать первого декабря двадцать шестого года. Родись я на день позже или запиши мне в метрике, что я родился первого января, я бы мог и вовсе не попасть на войну или захватил бы лишь концовку ее. Ведь по закону меня могли призвать только в новогоднюю ночь сорок пятого. А я ушел добровольцем на год раньше. И сорок четвертый встретил в теплушке, по пути на фронт. — Сергеев сделал паузу, чуть смущенно усмехнулся. — Я перед призывом пацан пацаном был. Маленький, худенький: руки, ноги — словно плети. А самое главное — на всем теле ни волосинки. Одним словом, сходил за щуплого подростка. На фронт попал, знаете, чего больше всего боялся?.. Бани. Ни артобстрел мне был не страшен, ни бомбежка, ни танк, ни даже рукопашная, хотя любой фриц, пусть и доходняк, мог меня одним шелбаном пришибить. А вот бани я страшился больше всего. Как поднимут меня ребята на смех, хоть выскакивай голяшом наружу. Одним словом, хлебнул я изрядно насмешек. А за какой-то год все круто изменилось. Стал ломаться голосок, плечи раздвинулись, мускулишками оброс. А незадолго до победы и в баню не стыдно стало показываться… В сорок шестом году (а я после войны дослуживал в Австрии, город такой есть на Дунае, Линц) встретил земляка — вместе в Златоусте комиссию проходили. Вытаращился он на меня, пилотку на лоб сдвинул и насвистывает, что на нашем солдатском языке значило в ту пору: «Ну, ты, паря, даешь!» Одним словом, сказал он мне на прощание, что вернусь я