ще до приезда Ефима Афанасьевича, образовался у нас комбед. Была и коммуна. А там и колхоз у нас организовалси… Собрались люди, как за́раз помню, на Пановой даче. Выступает тута уполномоченный из станицы. Так, мол, и так, товарищи труженики, а надо вам сообча выбирать председателя сельхозартели. Народ давай шумлеть: «На кой он сдался, коли колхозы пора распущать. Езжай обратно, покуда цел».

Тута поднялси один малый и гаво́рить: «Шо вы расходились? Никуды от артели не денетесь. А потому нам надо выбирать надежного вожака». — «Навроде атамана у казаков?» — «Ни. Казаки выбирали умного и дюже грамотного. А нам бы кого попроще, но справедливого. Иначе от этакой власти мы все по миру пойдем»… Враз примолкли люди. «А сам кого предлагаешь?» — спрашивают. Задумался малый. А народ его глазами и сверлит. И тут ухмыляется Семен Науменко… Шино́к у нас держат. К тому ж ехидна. После того, як подарил Щаденко Дробащенкову свою амуницию — не стал злюка давать Евстигнею проходу. Завидит Харитоныча, вытягивается перед ним дурашливо во фрунт, ладошку к виску, честь, значит, отдае, и гнусавит: «Здравию желаю, товарищ комиссар!» Старик не понимал поначалу, что над ним издеваются: оправит шинель, кашлянет смущенно — вольно, мол, хлопче, и идет своею дорогой. А Семен с дружками ему вслед: «Га-га-га!» И поначалу промеж себя, а потом на людях стали над Дробащенковым потешаться. Как завидят Евстигнея — зараз в смех: «Бачите, Щадёнок идэ. Смирно! Равнение на червонопузого!» И величали старика до чого ж оскорбительно: Щадёнок… Будто Евстигней только тем и занимался, что клянчил шинельки у красных командиров.

И ось глядит малый на ненавистну рожу Науменки, та и предлагает назначить Дробащенкова советским головою.

Народ зараз зашумлел, загалдел. А Науменко рыгочит… «Ах, гад, — рассердился малый, — всерьез не принимаешь мою линию… А ну! — кричит во страшном гневе. — Хто за червоноконника Дробащенкова — подымай руки!»

Разом поднялы́ся руки в полной тишине. Науменко — круть-верть головой по сторонам, и улыбка с морды сползае. А малый прямо в очи ему глядит и вопрошает: «А хто против нашего боевого товарища Щадёнка?»

Прыснули мужики догадливо, обвертаются на Семена. Шо, мол, съел? Якою кличкою наградил людыну, той и подавывся. Науменко, навроде ужаки, боком, боком и вон из толпы.

А люди уж и забыли об нем. «Ура! — кричат Дробащенкову. — Слава нашему председателю!» И к уполномоченному: «Чего сидишь? Пиши нашу народню кандидатуру».

Федор Абросимович усмехнулся, почесал спину и совсем неожиданно добавил:

— Отец мне тогда здорово ремнем отстегал. Мине уж, почитай, тридцать було́, а он хлестал до усёрушки. «Знай свой шесток, сопляк, не высовывайся, иде не нада, у чека заберут, хто твоих детей будя ро́стить?»

А отлупыв, опечалился: «Черте шо. Сына за справедливость высек. Извиняй меня, Хфедор, то я сгоряча». Я тогда, хочь и детей своих заимел, ще не отделился от батька с мамкой. Спина ное, а настроение развеселое: «Ничего, кажу, батя, зараз жизня подлючая, но кабы хужей не було́».

Федор Абросимович, поняв, что проговорился, смутился…

— Недолго був Дробащенков головою. На другой год своего председательства слег Евстигней Харитонович. Долго хворал. Вскорости забрали его родственники у Белу Калитву. Там перед коллективизацией и помер… А перед кончиной завещал колхозу свой дом… Чувство благодарности имел… Какой с него председатель — даже по энтим еще временам — он и сам догадывался. На смену вроде и грамотного прислали, да чужого… При нем-то всё и завертелось… Ох как завертелось.

Я еще раз посмотрел на фотокарточку.

…Двое кавалеристов. В папахах, в перекрещенных ремнях, при саблях. Тот, что постарше, брат Федора Абросимовича. А рядом?.. Я пристально всмотрелся в юношеское лицо. Будто бы знакомы его черты… Разрез глаз, широкий нос, жесткая складка губ. Неужели?..

— Федор Абросимович, — не утерпел я. — Вам сколько после Царицына пришлось воевать?

Федор Абросимович, уже повернувшись ко мне спиной, заметно вздрогнул и после недолгого раздумья глухо сказал:

— Много, сынку, много. Считай, всю жизнь… И с красными, и с белыми. С германцем даже… Медалей да грамот ворох, а карточка одна.

Невыдуманные истории

На чистом ночном небосклоне вставал половинчатый диск луны. Красное тело, похожее на маску сатира, стремительно поднималось, словно там, за горизонтом, метнули его сильной рукой в этот ночной мир.

Явственно различались злая усмешка, обрезанные щеки, пронзительный взгляд прищуренных глаз.

Ночь с неохотой впускала маску к себе. Кажется, все невидимые силы, скрытые темнотой, насторожились перед коварной пришелицей, и еще минута-другая — ожесточатся против нее и вышвырнут вон.

Но вот цвет лунного диска стал миролюбивым — ярко-желтым, разгладились черты лика, улыбка тронула надменно сжатые губы, и… он был принят… Мягкий свет лег на холмы, скользнул к их подножью, побежал по реке.

Отблески жаркого костра заплясали на земле раньше, чем ее осветила луна. Прибрежные кусты и деревья потеряли за светом свои очертания. Черное августовское небо сомкнулось, будто захлопнуло жалюзи, и, как из прорези, слабо виднелись редкие звезды.

У костра, кроме меня и Гончаренко — Сергеев, местный шофер. Рыбацкое счастье отвернулось от него, и он сидел, сердито насупившись. Гончаренко, наоборот, был весел, без конца шутил и вообще вел себя так, будто знал меня всю жизнь.

— Так ты, значит, слыхал про моего деда, — помешивает он уху.

— Вскользь.

— Э-э, — разочарованно тянет егерь. — О деде Миките надо песни слагать.

Я подкидываю сушняк в огонь. На какое-то мгновение костер почти гаснет, остаются только бледные язычки пламени, затем вновь ярко разгорается. На склоне холма другого берега — его слабое отражение. Неясно видны валуны, рыбацкие мостки.

— Сазан играет, — вслушивается Гончаренко, глядя на реку. — Ишь, резвится.

— Язь тоже сигает, — долговязый Сергеев, неловко согнувшись, пристраивается у костра.

Пока он пробует уху, я разглядываю его. Всё в нем соразмерно большое: руки, худое лицо, и даже пальцы с неровно подстриженными ногтями поражают своей длиной.

— Юшка самый раз. Одним словом, готово.

Иван Васильевич, сняв с огня ведро, накрыл его деревянным брусом.

— Нехай настоится трошки.

Он извлек из сумки деревянные ложки, полбуханки хлеба, пару луговых фиолетовых помидоров.

— Смотри-ка, во сорт, — поразился Сергеев.

Гончаренко первым зачерпнул уху.

— Хлебайте, пока не остыло.

Ели быстро, обжигаясь недоваренной картошкой.

— Икры нет. За икру я и люблю весеннюю ушицу, — посетовал Иван Васильевич.

— Скажи и за такое спасибо, — обронил Сергеев.

Он встал, выплеснул остатки.

— Ну шо, спасибо за компанию.

Несмотря на его «шо», я тем не менее понял, что он не местный.

— Точно, не местный, — подтвердил Сергеев. — Но живу здесь с самого Волго-Дона. А родом с Урала.

— Считай, тридцать