Если беспристрастно вглядеться в основную, сквозную тему сборника «Сети», то мы увидим, что первую часть в нем составляют «Любовь этого лета» и «Прерванная повесть» — циклы о любви призрачной, обманчивой, неподлинной, то оборачивающейся внешним горением плотской страсти при отсутствии какого бы то ни было духовного содержания, то завершающейся изменой, причем изменой самой страшной, связанной с окончательным уходом в иную сферу притяжений. Вторая часть, которую составляют «Ракеты», «Обманщик обманувшийся» и «Радостный путник», посвящена возрождению надежды на новое, отрадное будущее, возникающее в процессе жизни, а не предначертанное заранее:

И наконец, третья часть, даже лексически ориентированная на Писание, открыто провидит в жизни высший смысл, придаваемый «Мудрой встречей» с «Вожатым», который несет в себе одновременно черты и обыкновенного земного человека, и небесного воина в блещущих латах (наиболее явно ассоциирующегося со святым Кузмина — архангелом Михаилом, водителем Божьих ратей)[256].

Еще раз повторимся, что, возможно, создание такой композиции сборника не было вполне осознанным, рациональным действием Кузмина. Побуждаемый, очевидно, личными переживаниями, он обсуждал с Брюсовым несколько иную композицию: «Получили ли Вы в достаточно благополучном виде рукопись „Сетей“? Мне крайне важно Ваше мнение о стихах, неизвестных Вам. Я писал Михаилу Федоровичу[257] о возможном сокращении (и желательном, по-моему) „Любви этого лета“. Если это не затруднит Вас, я был бы счастлив предоставить Вам это решение, равно как и выбор из 8 стихотворений („Различные стихотворения“), где я стою исключительно только за сохранение последнего: „При взгляде на весенние цветы“. Что можно опустить без потери смысла в „Прерванной повести“? „Мечты о Москве“? „Несчастный день“? „Картонный домик“?»

Получив ответное письмо, в котором Брюсов уговаривал его не сокращать рукопись, Кузмин предложил другой вариант: «Пусть будет: выбрасывать из книги я ничего не буду, но вот что я думаю. Т к последние 2 цикла не очень вяжутся с остальной книгой и т. к. я предполагаю писать еще несколько тесно связанных с этими двумя циклов, не помещать их в „Сетях“, а оставить для возможного потом небольшого отдельного издания Досадно, что книга уменьшается, но мне кажутся мои соображения правильными». Но в итоге книга приобрела такой вид, в каком мы ее знаем, и потому мы имеем все основания судить не по вариантам замыслов, а по конечному результату. А он, на наш взгляд, получился именно таким, как мы его изложили.

Однако размышления о структуре и смысле первого сборника стихов Кузмина увели нас в несколько более позднее время, чем то, о котором шла речь ранее, а между тем за эти неполные два года в жизни Кузмина произошло немало событий, серьезно повлиявших на дальнейшую его литературную судьбу.

Прежде всего, он стал профессиональным литератором, что принесло ему, во-первых, желанный более или менее постоянный доход, а во-вторых, втянуло волей или неволей в перипетии очень бурной литературной жизни того времени. Помимо описанных нами книг и журнальных публикаций, в мае 1907 года вышли отдельными изданиями с оформлением Сомова повесть «Приключения Эме Лебефа»[258] и миниатюрная книжечка «Три пьесы», доставившая Кузмину больше неприятностей, чем удовлетворения. 22 октября он записал: «„Три пьесы“ конфисковали», а в записи за 29 апреля — 1 мая следующего года: «Меня присудили к 200 р. или месяцу сиденья». Преследования вызвала комедия «Опасная предосторожность» с откровенными гомосексуальными обертонами[259].

Основного своего литературного союзника Кузмин видел в Брюсове, охотно печатавшем и поддерживавшем его произведения на страницах «Весов». В статье к брюсовскому пятидесятилетию он вспоминал: «Поза мага, взятая им одно время, я думаю, и была только поза, но Брюсов — чарователь, как немногие из талантливых людей, и я лично всегда с нежной благодарностью буду вспоминать, какой прием встретили мои первые шаги у этого, уже знаменитого тогда, хотя мы почти ровесники, поэта»[260]. Но замыкаться только на «Весах» он вовсе не собирался.

16 июня 1907 года В. Ф. Нувель сообщал Кузмину: «Только и разговора, что об „Весах“, о Белом, калошах[261], Товарище Германе[262], Брюсове, Мережковских и т. д. По всем признакам против Петербуржцев вообще и Иванова в частности ведется сильная кампания в Москве, и Брюсов ей сочувствует, судя по тому, хотя бы, что о „Цветнике Ор“ он поручил писать в „Весах“’— Белому, т. е. предвзятому врагу. Под впечатлением всех этих историй у меня является страстное желание издавать наш петербургск журнал, в котором принимала бы главное участие петербургская молодежь. Действительно странно, что до сих пор молодой Петербург не имеет своего органа. Но как это осуществить? Откуда взять деньги? Иванов очень мил, как всегда. Думаю, однако, что он скоро отойдет от нас, удаляясь все более в почтенный, но неживой академизм. Но главные и непримиримые враги — это Мережковские и Белый, к которым к сожалению примыкает и недальновидный, но хитрый Брюсов. Главные упреки молодым — варварство и хулиганство. Признаться, мне так надоели старые боги и старое русло, что я — „утонченник скучающего Рима“[263] — готов ополчиться против всех этих господ, в защиту варварства и хулиганства, вносящих все-таки свежую струю, при наличности таланта, конечно. Но довольно об этом. Вышла „Проталина“. Что за говно! А Маковский со своей якобы рафинированной порнографией, которою он, должно быть, страшно доволен!»[264]