Меня интересуют в основном преступники. Но прототипическое отрицание «мы не знали» («тогда у нас не было телевидения») разделяется и сторонними наблюдателями. Есть три варианта: буквальная невиновность, незнание и забвение. Самая простая противоположность – это признание.

Однозначная невиновность

Сегодня на общественной арене становится все труднее поддерживать буквальное отрицание прошлого. Это не значит, что обо всех массовых зверствах и страданиях известно. Но если о них рассказать, их труднее отрицать. Новые политические пространства и технологические методы проверки и записи не могут легко контролироваться и ограничиваться сильными мира сего: сообщения глобальных СМИ, электронная связь, репортажи с места событий, показания жертв, международные наблюдатели, открытие секретных досье.

Однако любой предполагаемый преступник – например, в трибуналах по военным преступлениям в Руанде или Боснии – все еще может заявлять о своей буквальной невиновности. Защита никогда не предложит идеологического обоснования, поэтому суд становится не политическим событием, а, как и было задумано, юридической игрой. Аргументом выдвигается ошибочная идентичность: «Вы взяли не того человека». Вопросы личности и виновности возникают в судебных процессах по делам о геноциде или военных преступлениях так же, как и в обычных уголовных судах. Ни одна международная система не может гарантировать, что буквальное отрицание не может защищаться до конца: хаотичные условия того времени, развал внутренних правовых систем, преднамеренные обвинения в мести, угасание интереса СМИ.

Незнание

Состояние ума при «незнании», несмотря на всю его психическую сложность, более открыто для некоторых объективных сравнений. За исключением самых неясных случаев, мы можем реконструировать достаточно многое, чтобы определить, кто не мог знать, мог знать, должен был знать или что он должен был знать. Сегодня большинство обществ имеют «информированную общественность»; ни они, ни те, кто находится в низших звеньях государственной власти, не могут быть легко оставлены в полном невежестве путем обмана или наличия строго сегментированных структур ответственности. Лозунг шестидесятых годов «Не говори, что ты не знал» был призван бороться с недобросовестностью радикалов; теперь он применяется более широко. Незнание сегодня не является подходящим объяснением для Комиссии по установлению истины.

По мере того, как мы переходим от непосредственных преступников (тех, кто «в курсе») к периферийным свидетелям, воспоминания становится все труднее организовать. Спустя десять лет после событий аргентинские граждане говорили: «Я был там; Я видел это», но также: «Я ничего не мог знать»[262]. Фактически, большинство пропавших без вести были похищены из своих домов; соседи и наблюдатели точно знали, чему они были свидетелями. Но некоторые «видели и не видели, понимали и не знали» и, казалось, оставались в этом состоянии даже после публикации отчетов комиссии Сабато и судов над генералами. Это было нечто большее, чем простое отрицание – была захвачена часть ментального пространства аргентинских граждан: «Террору нужна была обстановка, которая была бы практически неизменной. Ведь если бы условия жизни радикально изменились, как можно было бы усвоить то, что там происходило? Если пропавшие без вести пугающе присутствовали в силу своего отсутствия, то в каком смысле те, кто присутствовал, действительно были здесь? Пространством манипулировали, чтобы прояснить одну вещь: даже пытаться понять смысл происходящего было строго запрещено»[263].

Всегда будут существовать обстоятельства, при которых некоторым людям, даже занимающим официальные должности, были известны лишь отдельные фрагменты всей картины. Но, как утверждала Арендт, речь идет о моральном, а не фактическом знании: «Эйхману достаточно было только вспомнить прошлое, чтобы быть уверенным, что он не лжет и не обманывает себя, ибо он и мир, в котором он жил, когда-то находились в полной гармонии. И все немецкое общество, насчитывающее восемьдесят миллионов человек, было защищено от реальности и фактов точно такими же средствами, тем же самообманом, ложью и глупостью, которые теперь укоренились в менталитете Эйхмана»[264].

Сорок лет спустя Южноафриканская комиссия по установлению истины и примирению услышала несколько подобных историй. В октябре 1997 года комиссия и почти вся общественность, даже те, кто, казалось бы, привык к десятилетиям публичной лжи, были поражены последовательными отрицаниями печально известного бывшего министра полиции Адриана Влока. Не было ни малейшего сомнения в его членстве в Совете государственной безопасности, его общей ответственности за полицию и его конкретном контроле над организованными полицией эскадронами смерти. И все же он упорно придерживался двух методов отрицания. Первым было отрицание ответственности: его не только нельзя было обвинить в каких-либо нарушениях прав человека, но, будучи министром, он якобы изо всех сил старался дать указания полиции относиться к черным и белым одинаково. Любые злоупотребления, которые могли иметь место, не происходили в результате четко отданных приказов. «Мы наверху принимали определенные решения и использовали определенную терминологию, не задумываясь об этом. Они спускались в низовые структуры, где люди неправильно интерпретировали наши указания»[265]. Другие свидетели также утверждали, что их намерения были «искажены» точно таким же образом: инструкции «уничтожить» конкретного активиста АНК подразумевали его удаление из района, а не убийство. Вторым методом было отрицание знаний. Влок утверждал, что его держали в неведении его собственные подчиненные - полицейские офицеры. Он никогда не знал о пытках и эскадронах смерти. Его язык теперь стал конкретным и абсурдно буквальным: «На моем столе никогда не было ни одного отчета, в котором говорилось бы: «Мы кого-то пытали или убили кого-то и закопали его тело». Я никогда не одобрял это, и на это никогда не обращали моего внимания». Один из самых высокопоставленных офицеров полиции Влока, генерал Йохан Кутзее, использовал те же самые выражения, чтобы отречься от каких-либо сведений об этих убийствах: «мне об этом никогда не сообщалось», «мне об этом не докладывали», «это было бы совершенно вне принятой процедуры». На вопрос адвоката, означает ли это, что он был некомпетентен, что закрывал глаза или что был соучастником убийств, Кутзее не колебался: он выбрал некомпетентность.

Некто несколько ниже в иерархии, чем Влок, дал Комиссии иную версию «знания» о той же реальности. Леон Весселс, бывший заместитель министра правопорядка, представил прекрасный анализ такого рода отрицаний:

«Я не верю, что политическая защита типа «я не знал» подходит мне, потому что во многих отношениях я считаю, что и не хотел знать... По-своему, у меня были подозрения о вещах, которые вызывали дискомфорт в официальных кругах, но так как у меня не было фактов, обосновывающих мои подозрения, или мне не хватило смелости кричать на площади, то, признаюсь, я только шептался в коридорах... Может быть, это и грубо, но я должен сказать