Не по поводу мелодии, а по поводу композитора. Еще один гений! — вот что он сказал. Мне тогда показалось, презрительно, но теперь понимаю — с горечью. И еще: я спас одного такого и теперь за это расплачиваюсь. За что? За спасение? Но ведь спасение — в любом случае благое дело, разве за это можно нести наказание? И в чем состоит его наказание? В его двоякой роли? Он портье и… кто еще? Покупатель. А может, ему и нужна эта рукопись для того, чтобы исправить ошибку, какую-то его прежнюю ошибку, и перестать быть портье. Он говорил, что ему не нравится его работа. Ну, да. Ошибка — рукопись — наказание. Все это, очевидно, звенья одной цепи. Ошибка — это спасение. Он спас — в этом и состояла его ошибка. Кого он спас? Он хотел рассказать об этом, а я не стал слушать. Потому что все мои мысли были заняты Алиной. Он знает, кто такая Алина, и знает Василия, и… Ну, конечно, он знает всех своих постояльцев, как же может быть иначе? И я знаю всех постояльцев своих романов. Они живут в комнатах гостиницы. Не значит ли это?.. О Боже, нет!

Ничего другого это означать и не может. Портье — это я, двуличная особа. Нет, многоликая. Я — это множество жизней. Я сам выдаю себе ключи, я сам проживаю все эти жизни. Потому что однажды…

* * *

Черное ночное небо окрасилось красным. Огонь бушевал уже не один час. Привлеченный пожаром, я стоял в толпе, среди таких же зевак. В Кротоне меня задержала досадная случайность — лошадь вывихнула ногу — уехать я должен был вечером. Случайность, одна из множества случайностей, привела меня на эту улицу. Крики людей сливались с жутким грохотом рушащегося здания. Боль, ужас, отчаяние. Я не понимал, почему продолжаю стоять в этой жадной до зрелищ толпе зевак, я совсем не любитель подобных вещей. Но я продолжал. Меня словно что-то удерживало, не давало уйти.

Огонь полыхнул с новой силой, с какой-то бешеной яростью.

— Крыша сейчас обрушится, — услышал я чей-то истерический шепот. — Тогда уж точно никому не спастись.

— Да они и так все погибли, вон как полыхает! — ответили шепоту шепотом и удовлетворенно вздохнули.

Нет, не все. Огонь чуть отступил, и я увидел человека, лежащего на земле. Рядом с ним сидела совсем юная девушка и смотрела на него с любовью и страданием. Он был сильно обожжен, волосы и борода почти полностью обгорели, одна рука неестественно выгнута, глаза закрыты, но я почему-то понял, что он жив. Я подошел, наклонился к нему. Губы его пошевелились — но я не услышал ни звука. Что он хочет сказать? Попросить о помощи? Или произнести молитву?

Аккуратно, чтобы не причинить боли, я поднял его и отнес в безопасное место. И тут же горящая балка, под которой он лежал, с треском обрушилась, задев какую-то случайную женщину. Ее громкий крик отвлек толпу — никто нас не заметил.

Пытаясь привести его в чувство, я понял, кто он такой. Не могу передать своей радости, когда узнал, кого спас. Когда-то он останавливался у меня на постоялом дворе. Он великий человек. Его жизнь — огромная ценность для людей и для мира. Он рассказывал мне о великом Единстве…

Я его спас, а теперь нужно где-то его спрятать. Люди, которые напали на школу, учинили это побоище, а потом подожгли дом, станут его искать и не успокоятся, пока не найдут. Но где найти такое надежное место?

И тут я вспомнил о заброшенной рыбацкой хижине.

— Здесь недалеко, на берегу, есть хижина, — сказал я ему, — переночуем там, а утром отправимся в Метапонт. У меня там брат, он нас приютит. И у него есть знакомый, прекрасный врач — он вам поможет.

* * *

Вот в чем состояла моя ошибка, вот за что я несу наказание уже много, много веков — я вмешался в ход истории, спас того, кто должен был погибнуть, дал ему возможность бросить вызов Богу — узнать число гармонии. Я — вечно призрачный портье в вечно призрачной гостинице. Мои постояльцы — те, кто тоже оказались причастны к спасению Пифагора. Алина — та самая девушка, которая сидела возле него: они были связаны таинственной нитью, которая протянулась через века. Маша, женщина, погибающая в моих романах множество раз в разных вариантах, — та, на которую обрушилась горящая балка — тем самым она отвлекла внимание толпы на себя. Артур — мой брат в Метапонте, который дал нам приют. Василий — ростовщик, одолживший необходимую сумму на продолжение работы Пифагора. Винченцо… Роль его всегда была неоднозначной. Врач, спасший жизнь, и убийца. Он и тогда пытался завладеть сокровенными знаниями, ни перед чем не останавливаясь на своем пути. Остальные семь погибших моих героев, однажды собравшихся на даче, — толпа любопытных, жадных до жестоких зрелищ людей. Они тоже оказались причастны к спасению Пифагора: если бы не толпа, собравшаяся на пожаре, убийцы легко смогли бы найти Пифагора. Оказались причастны и потому были наказаны.

Я знал… Но не хотел знать, не хотел поверить тому, что однажды узнал, предпочел заблудиться, уговорил себя, что все не так, не так. Из писем Дамианоса к моей матери я вычленил одну только тему — не главную: любовь одержимого к той, которую он никогда в жизни не видел, но которая являлась его истинной женой, его Феано. Но ведь суть заключалась не в этом.

Суть заключалась в том, что мне, ее сыну, опять предначертано сыграть свою роль — спасти Пифагора. Дамианос знал еще в начале своего пути, что однажды придет к тому, к чему и пришел: уничтожит свое открытие, уничтожит себя и свою вторую сущность, и вот тогда я и должен буду этому помешать. Но я… я устранился.

Я устранился, но опять вмешался случай. И тогда, восемь лет назад, и сейчас. Алина сделала то, что должен был сделать я. То, что я ни в коем случае не должен был делать. Случайная неслучайность. Алина оказалась на этих курсах. Впрочем, как и мы все неслучайно оказались.

Я никогда не связывал работу своей матери с тем, что происходило на курсах, до того, как прочитал эти письма. Но и тогда не захотел поверить, отнес к простому совпадению. А потом вообще постарался забыть, не думать, залез под одеяло с головой, зажмурился. Писал о том, о чем писать безопасно, радовался, что так легко получается, и не задумывался, откуда берутся сюжеты. Но пришла очередь главного моего романа. Пора открывать глаза. Больше притворяться не получится. Мне придется его дописать так, как должно быть дописано. Мне придется пройти тот путь, который я должен пройти. Пройти, дописать — и освободить своих героев, освободить себя. Я должен исправить свою ошибку. Число гармонии — вызов Богу — должно быть уничтожено.

Дамианос ошибался: моя роль не в том, чтобы опять спасти Пифагора, а в том, чтобы дать ему погибнуть. Мы все: Артур, Василий, Алина и я — участники тех давних событий — должны это сделать. Труднее всего будет договориться с Василием: его интересует только материальная выгода, душа ростовщика, вечного ростовщика, не сможет преодолеть этот денежный барьер. Значит, рукопись нужно попросту выкупить.

Но где взять такую огромную сумму?

Портье недавно получил большое наследство. Он мне сам об этом сказал. Но его наследство никак не может повлиять на его жизнь, он не может перестать быть портье. Призрачное мое наследство не дает мне возможности выкупить рукопись… Или дает? В чем оно состоит, мое настоящее наследство, каков его эквивалент в реальности? Где проходит граница между мной тем и мной этим?