И мне нужен будет психотерапевт. Папаша и мамаша начнут всерьез беспокоиться о моем самочувствии.

И еще долго после того, как найдут тело задушенной Доры с переломанными костями ног, мои предки будут хранить от меня в тайне ее смерть. Сколько будет в их силах. И долго, сколько будет в их силах, армия лучших юристов и врачей Калифорнии не подпустит ко мне и на милю ни одного детектива с их расспросами о событиях того трагичного дня. И детективам придется самим рыть землю, заходить в пиццерию «Джузеппе», и парень на кассе подтвердит мои слова. Нет, Дору он не видел, но из-за прилавка плохо просматривается улица. Если она отошла чуть левее, там парковка, там часто сидят в своих колымагах какие-то отморозки и пьют дешевое пиво из пластиковых бутылок. От таких, как они, можно ожидать чего угодно.

И время уйдет впустую. Несколько придурков с той самой парковки получат разряд электрошокером; может быть, кого-то копы пристрелят; может, это будет другая парковка. Те убийцы детей, что отсидели срок, вышли на свободу и теперь жили тихой примерной жизнью на задворках Лос-Анджелеса, пожалеют, что выбрали для жизни этот город. Полиция вывернет их наизнанку, перевернет их дома, замучает допросами… И придет в тупик.

Сегодня самый счастливый день в моей жизни.

Сегодня Дора подарит мне лучший подарок, который обесценен большей частью человечества; подарок, который вручила им природа в тот самый момент, как они появились на свет; которым обладает каждый и принимает как должное.

Она подарит мне эмоции.

* * *

Неужели ты так ничего и не вспомнил, Эндрю?

Я окликнул тебя, помнишь? Напряги память, ты же для этого сюда пришел.

Начни с запахов. Пахло пережженным кофе из окна дома поблизости. Кислый запах из мусорных баков бил в ноздри, ты помнишь? Счастливый сукин сын, ты все забыл!

Ты обернулся. С минуту не мог узнать меня. Я стоял под светом уличного фонаря и молча смотрел в твое лицо. Так мы и стояли, Эндрю-детоубийца, просто пялясь друг на друга.

А потом ты узнал меня и… улыбнулся. И от этой улыбки у самого дьявола волосы встали бы дыбом. Жуткий оскал. Улыбка садиста в предвкушении страданий жертвы. Тогда я еще не знал, что все это значит для меня. Мне следовало бежать без оглядки; бежать, пока силы не оставили бы меня и я не рухнул без чувств. Но, разумеется, я остался. Ибо даже в самом страшном кошмаре я не мог вообразить, что значит твоя улыбка.

Мне не пришлось ни о чем тебя спрашивать. Ты заговорил первым. И одной лишь фразой, одним вопросом развеял все мои сомнения. Ты спросил:

«Как ты понял, что это сделал я?»

Я рассказал тебе о том, что нашел в один из бесконечных и пустых вечеров там, у амбара. Морской камень, подаренный тебе матерью незадолго до ее смерти.

Глупец! К чему все эти разговоры? Я услышал все, что хотел, так зачем нужно было продолжать говорить с тобой?! Нужно было сразу спустить курок. Но я так долго шел к этому. Годами представлял, как буду проклинать тебя в лицо; как ты упадешь на колени, моля о пощаде; раскаиваясь, захлебнешься в слезах.

А ты стоял и просто улыбался. Потому что знал, что перед тем, как убить тебя, я задам этот вопрос. И все эти годы ты хранил ответ.

«Спрашивай», – говорили твои глаза.

Тогда я еще не знал, что твоя улыбка – это возмездие.

И я спросил:

«За что? За что ты их убил, ублюдок?»

Тогда я еще не знал о дневнике.

«За что?!»

Тогда я еще не знал… Я думал, это я мщу тебе.

Но правда в том, что мы оба желали смерти друг друга.

* * *

Злополучный дом, унесший жизни одиннадцати человек, сделал из Андрея и его сестры своего рода знаменитостей. Сами они этого не знали, но газеты многих стран писали о том случае. Советский Союз трещал по швам; наступала эпоха гласности и свободы слова. И если к первой половине восьмидесятого года правительство еще могло диктовать газетам, о чем стоит писать, а о чем нет, то к концу десятилетия сил на это не осталось никаких вовсе. Их не осталось ни на что. Наступило время, когда любое событие, происходящее в умирающей Стране Советов, без труда становилось известно всему миру.

Многое, многое менялось. И сильнее прочих эти перемены ощущали на себе дети детдомов. Те, кто помладше, не знали, что такое перестройка, но остро чувствовали ее последствия. Они видели их за завтраком: жидкая, водянистая манная каша и слегка подкрашенный чай без сахара; они видели их, когда садились обедать: суп из капусты и все тот же бледно-коричневый чай; они видели их, получая «новую» зимнюю форму: одежда с чужого плеча. Они чувствовали перемены, скукожившись под одеялом в зимние ночи, удивленно поглядывая на стылые батареи.

От безденежья лезли на стену миллионы людей. Какие уж тут сироты, когда самим есть нечего. Воспитатели выносили из детдомов все, что можно было продать, съесть, обменять на сигареты. Далеко не везде воровали с удовольствием. Но воровали – везде. Потому что свое чадо всегда ближе к сердцу, чем сотня чужих, никому не нужных детей.

Процветала детская порнография. В тех детдомах, где персонал шел на это, продуктов было в достатке. Их дети были ухоженными; их дети – это их хлеб, с черной икрой.

Директор детского дома, в котором жил Андрей, не снимал детского порно. Он неплохо кормился за счет самого Андрея. Не таясь особо (от кого, собственно, таиться? Вооруженные банды в открытую забирали себе целые заводы, банки, строили империи. Милиция служила им верой и правдой за хрустящие американские деньги, которых раньше в глаза не видели), он назначал цену всем желающим иностранцам на усыновление «звездных» детей, выживших в радиоактивном доме. А получив деньги, топил тех в бюрократическом болоте, не давая ни малейшего шанса получить все необходимые документы. Андрей и его сестра принесли ему целое состояние по меркам провинциального директора полузаброшенного детского дома.

А потом появились мистер и миссис Гудман. Пожилая чета, так и не обзаведшаяся детьми, сколько ни пытались. Миссис Гудман перенесла три выкидыша, и врачи уверяли, что четвертая попытка закончится трагично, она ее не перенесет.

Как и другие претенденты, они прочитали о невероятной судьбе Даши и Андрея в одной из газет, какие по воскресеньям швырял на газон мальчик-посыльный. Как и другие претенденты, Гудманы прониклись любовью и нежностью к двум сиротам, чудом выжившим в «доме, стены которого пропитаны смертью» (газеты пытались перещеголять друг друга в заголовках статей, как могли). В особенности к девочке с глазами-блюдцами, любознательно и немного напуганно смотрящими в объектив фотоаппарата.

Гудманы приехали в новорожденную Россию за этими детьми, которых к тому моменту уже любили всем сердцем, и сложно было представить ту силу, которая способна помешать им в этом.

Директору пришлось отпустить своих подопечных, несущих ему деньги.

Он отступил под натиском упрямых иностранцев. Вечером напился до потери сознания, а с похмелья купил новую японскую видеокамеру, установил ее за ширмой в своем кабинете и углубился в сложную инструкцию по эксплуатации. В раздумьях просидел в кабинете до глубокой ночи. Напился.