Тем не менее не эта парламентская изоляция была причиной отставки Каприви. Вильгельм II правил уже шесть лет, и за это время его чувствительность к парламентским настроениям, его нежелание вступать в резкие конфликты с общественным мнением успели уже значительно потускнеть. Тот среднелиберальный курс, которого держался Каприви, казался ему теперь уже нарушением старых гогенцоллерновских традиций, и он находил нужным произвести сдвиг вправо. Особенно недоволен он был все усиливавшимся ростом социал-демократической партии, невозможность остановить который он относил на счет неумения Каприви. Император успел уже совершенно разочароваться в социально-политических увлечениях первых лет своего царствования и находил, что от благожелательных отношений к рабочим пора уже перейти к системе твердой власти. К этому его поощряли и крупные промышленники, короли пушечной (Крупп) и каменноугольной (Штумм) промышленности. С Круппом и Штуммом император был в близких личных отношениях, часто запросто с ними беседовал и навещал. Они имели на него бесспорно большое влияние и всеми силами старались настроить его (scharfmachen) против социально-политических идей, за что их и стали называть шарфмахерами. На заводах они чувствовали себя настоящими феодалами, следили за политическими взглядами рабочих, требовали от них полной покорности и почтительности и прежде всего, конечно, следили, чтобы среди рабочих не завелись социал-демократы. Материальное положение своих рабочих они обставили довольно хорошо, но, делая это самостоятельно, без принуждения со стороны государства, они хотели, чтобы рабочие чувствовали за это благодарность по отношению к ним самим, а не к государству. Поэтому-то они и держались очень враждебной позиции по отношению к социально-политической деятельности государства и склонны были ставить социальных политиков на одну доску с революционерами и социал-демократами. Особенным их нерасположением пользовался министр торговли Берлепш; Штумм и Крупп ставили ему в вину то, что он распустил рабочих и что под влиянием его идей они потеряли уважение к власти. Утверждения промышленных королей, что социальная политика расшатывает дисциплину среди рабочих и идет на пользу социал-демократии, имели большое влияние на Вильгельма, и под их влиянием он стал заметно охладевать и к Берлепшу, и к Каприви.

Особенное впечатление на Вильгельма произвели два анархических покушения, имевших место в июне 1894 г., — одно на итальянского министра-президента Криспи, а другое на президента французской республики Карно. И Вильгельм II, и консервативная печать, и даже национал-либералы были убеждены в близком родстве между анархизмом и социал-демократией; всех их смешивали под общим именем «бунтовщиков» (Umstürzler), и требования их обуздания находили тогда себе сочувственный отклик в довольно широких кругах, — не только юнкерских, но и бюргерских. «Борьба против Umstürz’a» стала тогда лозунгом времени. Со своей обычной восприимчивостью к боевым лозунгам император в речи на открытии памятника Вильгельму I в Кенигсберге громко призывал депутатов восточно-прусской провинции «на борьбу за религию, нравственность и порядок против партий Umstürz’a». Но для этой цели мягкий и гуманный Каприви, очевидно, не годился. Зато Эйленбург, консервативный глава прусского министерства, готов был идти на самые крайние меры. На этой почве между ними начались разногласия. Было ясно, что попавшие в непримиримое противоречие министры, не могут оставаться одновременно на своих постах, и император дал отставку им обоим (26 октября 1894 г.). Несмотря на примирительный характер канцлерства Каприви, ни одна из партий не сожалела о его уходе, и он ушел со своего поста, не сопровождаемый ни ненавистью, ни оплакиваниями.

Новым канцлером был назначен наместник Эльзас-Лотарингии князь Хлодвиг Гогенлоэ Шиллингсфюрст. В его же руки была передана и должность председателя прусского совета министров, и, таким образом, руководство и германской, и прусской политикой снова соединилось в одних руках, чтобы уже никогда больше не разъединяться. Новый канцлер был бледной фигурой не только в сравнении с Бисмарком, но и в сравнении с Каприви. Он не обладал ни внутренними, ни внешними достоинствами своих предшественников, плохо говорил свои речи по бумажке, довольно туго усваивал мысли своих противников и не имел никаких убеждений. Старческий возраст (ему было уже 75 лет) еще более ослабил его невысокие природные способности. Но для Вильгельма II Гогенлоэ был ценен в двух отношениях. Во-первых, он как нельзя лучше подходил к роли исполнителя; долгая предшествующая бюрократическая карьера научила его послушанию, и от него нельзя было ожидать ни прямых возражений, ни скрытой оппозиции предначертаниям кайзера; Вильгельм II очень ценил его за это. Во-вторых, новый канцлер был католик по вероисповеданию и аристократ по рождению; это делало его близким двум наиболее многочисленным партиям германского рейхстага: аграриям-консерваторам и католическому центру. В дебатах он всегда мог найти общий с членами этих партий язык и пользовался даже личным авторитетом у них. Ввиду того, что император находил нужным произвести сдвиг вправо от умеренного курса политики Каприви, это обстоятельство делало нового канцлера очень удобным для того, чтобы проложить путь к сближению с правой фракцией рейхстага. При Гогенлоэ это сближение правительства с правыми не отличалось еще большой решительностью; общественное мнение, хотя и не в той мере, как при Каприви, продолжало еще сдерживать императора, и часто под его давлением он шел на довольно значительные уступки в сторону либерализма. Гогенлоэ не торопился даже очищать правительство от некоторых министров, придерживавшихся прежнего либерального курса, и они могли довольно значительно сдерживать реакционные стремления императора. Все-таки уже в первый год канцлерства Гогенлоэ должен был уйти в отставку ненавистный Штумму и Круппу прусский министр торговли Берлепш, а осенью 1897 г. и другой сторонник государственного социализма, статс-секретарь по внутренним делам Беттихер. На посту прусского министра внутренних дел появился фон Келлер, завзятый реакционер.

Консервативный курс нового правительства обнаружился прежде всего в представлении рейхстагу (6 декабря) законопроекта против социал-демократов (Umstürzvorlage). Законопроект предлагал пополнить и изменить существовавшие уголовные наказания за подстрекательство солдат и матросов к неповиновению начальству и властям, за восхваление преступлений в печати, за распространение ложных слухов о действиях правительства, за возбуждение вражды между различными классами общества, за «угрожающие общественному миру» нападки на религию, монархию, брак, семью и собственность. Собственно о социал-демократии в законопроекте не говорилось, но для всех было ясно, что имелась ввиду именно она. Вместе с тем для правительства открывалась возможность наложить запрет и вообще на свободу мысли, ибо чего нельзя было включить в широкие рамки наказуемых новым законом проступков? Поэтому в обществе, в печати, в среде ученых и литераторов росло возмущение против законопроекта, посылались коллективные и индивидуальные протесты, — тем более, что впечатление от польских анархических актов успело уже потускнеть. К тому же в самом рейхстаге партии, поддержавшие законопроект, — консерваторы и центр, — относились к