Тогда Радослав Моринь переселился на скамейку под навесом, с которой он провожал поезда зимой. Ждал свою смену и чувствовал, как сейчас, перед возвращением в Загреб, у него в горле опять растет тот же самый комок. Завтра пятница, конец еще одного дежурства, и нужно возвращаться назад, в дом № 11 по Гундуличевой, квартира в подвале, звонок не работает.

XIX

Накануне нового 1939 года принц Павел посетил Загреб. В его честь на Святого Сильвестра был показан непредусмотренный репертуаром спектакль «Красная роза Дамаска». Принц в тот вечер был в плохом настроении, похоже он не вполне протрезвел после недавнего ужина с Джоко Симеуновичем и господами из «Ллойда», а может быть, его мучила королевская мигрень, ввиду чего после первого действия он покинул зрительный зал. Вслед за Павлом удалились и все, кто сопровождал принца и членов правительства, приглашенных господами Цветковичем и Цинцар-Марковичем[82], так что следующие три действия были сыграны перед публикой, которая или уже видела этот спектакль, или ее, как и офицеров 35-го Загребского полка имени Зриньского и 36-го Карловацкого полка имени Елачича, спектакль нисколько не интересовал, хотя их внимание привлекли дамские прелести актрисы Майи Позвински, которые они вполголоса коментировали.

Пока спектакль унизительно жалко тащился к концу, режиссер Бранко Микоци сидел в императорской ложе рядом с пустым креслом принца Павла и утешал автора текста, пожилую госпожу Хильду Теуте.

– Сказал «извиняюсь» и вышел вон! Представляете, друг мой, ни больше ни меньше как «извиняюсь». От принца, учитывая его происхождение, все-таки можно было ожидать «пардон» или что-нибудь вроде того, а не грубого, плебейского «извиняюсь», как будто мы с ним на рынке и он извиняется, что наступил мне на ногу из-за толкотни возле прилавков с овощами для супа, – бесновалась едва не плача госпожа Теуте, а Микоци лишь раздувал огонь ее ярости:

– Деревенщина всегда остается деревенщиной, уж поверьте мне. Пусть даже его сто раз короновали.

Это был единственный способ утешить старушку, потому что если она перестанет негодовать, то покорится судьбе и впадет в отчаянье, потом перейдет в фазу помешательства, достойного Стеневаца, запретит дальнейшие показы спектакля и вскроет себе вены, что уже несколько раз и проделывала, и потребуются дни и даже недели, букеты роз и страстные любовные письма от неизвестных почитателей, чтобы она вернулась в нормальное состояние и сняла запрет на показ спектакля, а Хорватский национальный театр оплатил неслыханные расходы по ее лечению. Кстати, хотя за восемь десятков лет бурной и волнующей жизни госпожа Теуте блестяще овладела всеми приемами вскрытия вен и обмороками в присутствии публики, в последнее время она несколько раз действительно чуть было не истекла кровью.

Самые тяжелые для Микоци дни пришлись на прошлую осень, когда после Хильдиных упорных требований и уговоров была достигнута договоренность относительно гастролей «Красной розы Дамаска» в Вене. Ему тогда казалось, что он не переживет того скандала и тех неприятностей и рассыплется на тысячу кусочков, как юный королевич Борна в том, историческом, спектакле Джуро Хохенмейера.

Старушка вообразила, что к ней на спектакль прибудет сам Адольф Гитлер, потому как несколькими месяцами раньше она, по рекомендации загребских городских властей, послала ему переведенную на немецкий и взятую в кожаный переплет пьесу «Красная роза Дамаска» с посвящением:

Великому, мудрому, храброму и дерзновенному, справедливому и милостивому Адольфу Гитлеру, Фюреру и надежде всего любящего правду мира, Цезарю современной эпохи, искупителю нашего поколения и истинному ценителю искусства драматургии, c преданностью посвящаю и дарю ему это произведение. Хильда Теуте.

Фюрер поблагодарил ее галантным письмом, в котором, на беду, было написано и то, что он надеется лично встретиться с великой писательницей и посмотреть ее пьесу в одном из театров Третьего рейха. Пожилая дама вполне серьезно отнеслась к надежде Гитлера и ознакомила с его письмом всех, кого только можно, в Загребе и в Белграде, настаивая на том, чтобы организовать гастроли «Красной розы Дамаска» в Германии. Белград выпроводил ее c издевательским смехом – что это у вас там за старуха Шекспириха, спросил Стоядинович у Владко Мачека, потому что у них никто и слухом не слыхивал о Хильде Теуте, – и это ее так задело, что она немедленно, несмотря на глубокую старость, горячо возненавидела все балканское и восточно-православное. Слово «Византия» она произносила теперь угрожающе, всякий раз брызгая слюной на собеседника, так что люди начали инстинктивно отодвигаться от нее, стоило ей завести разговор о православии. В те времена единственным исключением из всего сербского племени она считала благородного и компетентного в вопросах искусства принца-регента. О, как же он позже ее разочарует!

В некоторых пакостных загребских кругах, в особенности в окружении гинеколога Миклошича и всей его мерзкой родильно-абортивной клики, ходила сплетня, что Хильда Теуте посреди Илицкой площади столкнулась с самим господином Крлежей[83]и весьма решительно потребовала, чтобы он помог ей с организацией гастролей «Красной розы Дамаска» в недавно аннексированной Вене. Крлежа, как говорят, смерил ее таким взглядом, будто перед ним какое-то особенно отвратительное насекомое из тех, что поселяются в остатках протухшей говядины на помойках офицерских столовых в Чрномереце, а потом вежливо попросил пожилую литературную даму уйти с дороги, поскольку совершенно ясно, что она перепутала его с Керубином Шегвичем, Миславом Богданичем или каким-то другим похожим на них лирическим поповским прохвостом, однако Хильда упорствовала, а когда на ее настойчивые попытки добиться своего Крлежа ответил несколькими инвективами по поводу ее ссохшегося влагалища и состояния некогда весьма впечатляющего бюста, она подняла такой хай, что вокруг них тут же собралось множество людей, причем таких, что хуже некуда: цыгане с Трешневки, бродяги, пьяницы и воры-карманники, старые илицкие[84]извращенцы, которые только и ищут драки, чтобы прижаться передком к мужскому бедру, а еще мелкие игроки и обычные воришки, которые принялись толкаться вокруг Крлежи, надеясь вытащить у него из кармана бумажник. Беднягу спасло только то, что он принялся во весь голос звать полицию. Вы только представьте себе, уважаемые господа, рычал, звякая кюретками, Миклошич: такой коммуняр, анархоид и левак, как господин Крлежа, посреди Илицкой площади оказался так унижен, что стал звать на помощь карагеоргиевскую полицию и жандармерию с миром почившего короля Ацы[85].

Но кто его знает, насколько эта история истинна. Во всяком случае, ни сам Миклошич, ни кто угодно другой из его медицинского окружения были не настолько остроумны, чтобы выдумать подобное.

Скорее всего, им помог кто-нибудь, кто одинаково страстно не выносит и господина Крлежу, и старуху Хильду Теуте, а таких, особенно