него громыхал состав на Белград, лиц пассажиров он не видел, но каждый раз, когда она была в поезде, он это чувствовал. Щека его начинала гореть от какого-то болезненного жара и не остывала до самого вечера.

Возможно, было бы преувеличением сказать, что эта женщина его преследовала. Скорее, она напоминала Радославу о чем-то, что он упорно желал забыть и что было выше его понимания.

Почему Ивка и Соломон запретили Амалии заниматься девочкой, хотя та от Амалии не видела ничего, кроме добра?

Тем самым они, думал Радослав, попали ей в самое сердце. Пережить смерть маленького Антуна она смогла, но это – нет. Хотя Амалия дышит и плачет, ее почти нет. Единственная нежность, которую он еще может к ней почувствовать, связана с тем, чего Амалия не знает: каждое утро, примерно в половине пятого, Радослав слышит сквозь сон свою жену, идущую в уборную, и потом сразу звук струи, которая льется на керамику унитаза. Этот раннеутренний звук был последней нежностью Амалии.

Почему же ей все-таки запретили заниматься Руфью, хотя та от Амалии не видела ничего, кроме добра?

Не годится думать о том, до чего человек не может додуматься, Радослав это знал, но какая ему польза от такого знания, если любой пустяк возвращал его к этому вопросу. Чаще всего это была молодая монашка из поезда на Белград. Он никогда не видел ее волос, а потом как-то раз в самый жаркий летний день с ее головы соскользнула накидка. Хотя она ее тут же вернула обратно, Радослав увидел, что у Люциферки нет волос. Ее голова была голой, как луна. Может быть, и это ему тоже привиделось.

Почему ей запретили?

Проходили месяцы, а потом и годы, но этот вопрос продолжал мучить Радослава Мориня, как мучает нечистая совесть. Он вспоминал, как предложил Соломону Танненбауму, чтобы Амалия два раза в неделю присматривала за его маленькой девочкой, и он тогда наперед знал, что Соломон на это согласится. И действительно, Танненбаум сжался от страха, глаза его погасли, и он согласился на нечто такое, на что Радослав на его месте не согласился бы никогда. Отдал ребенка женщине, которая в те дни была не в себе из-за того, что потеряла своего. Никто, даже сам Радослав, не знал, как будет вести себя Амалия по отношению к Руфи. Конечно же, они ужасно боялись оставлять ей дочку, но все же делали это. Не потому, что были добрыми людьми и хотели помочь Амалии, и не потому, что не любили своего ребенка. Они согласились оставлять Руфь у Амалии из-за того, что он, Радослав, не дал им другого выбора. Еще тогда он где-то в глубине души понимал это, но ему было важно только одно – чтобы она почувствовала себя лучше. А потом оказалось, что он все сделал неправильно.

Осень 1938 года, и Радослав Моринь больше не сидит на скамейке под вывеской «Новска». Он взял подушечку, на которой обычно сидел, и перешел на другую сторону станции. Нет никого, кто заметил бы этого человека в аккуратной форме железнодорожника. Первый утренний поезд с загребского направления опаздывает уже на тридцать семь минут.

Первые затяжные дожди начались в этом году рано. Газеты всего мира по-прежнему полны Судетским кризисом, приходят сообщения о встрече господ Чемберлена и Даладье. Милан Стоядинович после встречи с Германом Герингом заявляет, что в лице национал-социалистической Германии Королевство Югославия видит великого и преданного друга, и мы, со своей стороны, говорит господин Стоядинович, должны быть достойны этой дружбы.

Но загребские «Новости», так же как и «Утреннюю газету», больше интересовал Скандал в опере, как было названо то, что произошло 10 сентября, когда оперная дива Вильгельмина Биба Швайнштайгер после премьеры «Лоэнгрина» подошла к музыкальному критику Марьяну Майсторовичу и так ударила его по уху раскрытой ладонью, что у того лопнула барабанная перепонка. И это при том, что Майсторович ни в чем не был виновен, он, по выражению «Утренней газеты», пострадал без вины, так же как пострадало коренное гражданское население в Эритрее. Дело в том, что госпожа Швайнштайгер по ошибке приняла господина Майсторовича за совершенно другого человека, а именно за оперного критика Мустафу Мулалича, который написал в белградской «Политике», что госпожа Биба – это уже почти выдохшееся сопрано, в самых драматических сольных партиях она взвизгивает, как какая-нибудь загребская господская кошка из помета Симич-Лединских, если ей случайно наступишь на хвост, а диапазон голоса госпожи Бибы сузился настолько катастрофически, что, того и гляди, она исполнит арию Вагнера на двух тонах, как будто выступает на сходке любителей фольклора и под гусли славит удаль королевича Марко. Да и вообще, к ужасу загребских любителей оперы, писал критик Мулалич, Швайнштайгерша и фигурой, и движениями на сцене уже давно стала похожа на какого-нибудь метателя камней из Гламоча[78]или участника состязаний по перетягиванию каната из Синя[79]. Нетрудно представить себе, сколько негодования вложила госпожа Биба в удар, поразивший ухо критика. Да вот только вместо того, чтобы врезать одному, она вмазала другому, но даже это могло быть расценено как небольшой инцидент, который нашел бы свое разрешение в суде, как часто и бывает у нас после суаре[80]и званых вечеринок. Настоящий скандал разгорелся тогда, когда Майсторович извлек из кармана чернильную авторучку, которая на самом деле была вовсе не авторучкой, а самым настоящим, правда мелкого калибра, револьвером, вполне, однако, годным, чтобы убить человека. Музыкальный критик выстрелил в певицу и попал ей в живот, после чего все присутствовавшие заметались, раздались крики, несколько человек упали, люди толкали и топтали друг друга, взывали к Иисусу Христу и Мадонне Каменных ворот[81]– никто же не знал, сколько пуль еще осталось в авторучке Майсторовича и в кого их выпустит обезумевший критик, у которого так сильно болело ухо, что он совершенно потерял рассудок.

Госпожа Вильгельмина Биба Швайнштайгер после этого покушения выжила, пуля застряла у нее где-то в кишках, и ее срочно прооперировали. В кафедральном соборе была отслужена месса за ее выздоровление, на которую демонстративно явился почти весь оперный и драматический ансамбль Хорватского национального театра, включая и православных, она же спустя несколько дней почувствовала себя настолько лучше, что выступила против Майсторовича в «Утренней газете» с пасквилем, озаглавленным Левантийская пуля в мягкое подбрюшье Загреба, в котором расправилась и с Мустафой Мулаличем. Так начался Скандал в опере, который будет длиться месяцами, и ему было не видно конца, и вскоре он полностью затмил Судетский кризис, встречу Стоядинович-Геринг и