Может – это не Фрэнки?

Фрэнки.

Никаких сомнений. К горлу подступает тошнота, головакружится как во время посещения аттракциона «американские горки», и я хватаюсьза стену, чтобы не упасть. Убийство. Фрэнки. Я пытаюсь отвлечь себясоставлением безумного кроссворда, где слово «Фрэнки» занимает горизонтальнуюстроку, а слово «убийство» – вертикальную. Совпадения хотя бы одной буквыдостаточно, вот они и зацепились друг за друга, как миленькие, что здесьпроизошло?!.

Убийство Фрэнки.

Вряд ли дельфины опечалятся. Вряд ли сухие строительныесмеси впадут в тоску. Тошнота все не проходит, головокружение усиливается; я женикогда не боялась вида крови, перевязать палец, пораненный при резке овощей,было для меня парой пустяков, так что изменилось теперь?

Время. Место. Действующие лица.

Хотя сходство Фрэнки с бесчувственным, безжизненным овощемтеперь куда сильнее, чем мое с ним сходство. Чем сходство с любым из мужчин,слоняющихся по площадке. И с любым из мужчин, слоняющихся по городу. И с любойиз женщин. И детей. И собак. И кошек с вытянутыми телами и непомерно длиннымилапами.

Реакция была бы совсем другой, если бы накануне вечером ясама не привела Фрэнки сюда. Здесь он и растворился в темноте, что если я былапоследней, видевшей Франсуа Пеллетье живым? А убийство… Убийство произошло уменя на глазах, и не моя вина, что – в кромешной темноте – я его не заметила.Да нет же, нет! Как можно не заметить убийства (даже совершенного во тьме)? неуслышать ни малейшего шороха, не зафиксировать ни малейшего движения?.. Ночьсделала меня слепой, а слепой свидетель – не свидетель.

Спорный тезис.

К тому же я лишена тех неоспоримых преимуществ, которымиобладают настоящие слепые, – тонкого слуха и острого обоняния, если менярешат расспросить о происшедшем суровые люди в штатском – толку не будетникакого.

Стоп.

А почему, собственно, меня кто-то должен о чем-торасспрашивать? Я не хочу иметь ничего общего с лужей крови, растекшейся подФрэнки. И с самим Фрэнки тоже, еще вчера вечером я решила отправить ФрансуаПеллетье в отставку, он не оправдал моих ожиданий, и слава богу, что неоправдал, иначе не было бы ночи с Алексом.

Я – просто любопытствующая особа, просочившаяся сквозьоцепление за деньги. Воспользовавшаяся жадностью и нерадивостью личного составагородской gendarmerie – все претензии к нему, не ко мне.

– Мадемуазель, – слышу я позади себя вкрадчивыйголос. – Пойдемте, мадемуазель.

Светло-песочный вор, брат открыточного вора.

– Вам больше нельзя здесь оставаться.

– Да, конечно.

Светло-песочный вор кажется мне посланцем небес, я(совершенно непристойно) висну у него на руке. И чтобы хоть как-то оправдаться,мямлю:

– Ужасное зрелище.

– Совсем не для женских глаз, вы правы. Держитесь заменя.

Держусь, держусь.

Совместно преодоленные ступеньки делают нас едва ли недрузьями.

– Мадемуазель увлекают преступления? – спрашиваетжандарм, когда мы наконец-то добираемся до оцепления.

Вполне логичный вопрос, если учесть, что я без сожалениярассталась со ста дирхамами только для того, чтобы взглянуть на мертвое тело илужу крови под ним.

– Даже не знаю, что вам ответить…

– Недавно я вернулся из Франции. Был там на стажировке.

– Рада за вас.

– Я мог бы многое вам рассказать. О преступлениях и нетолько… В пять у меня кончается дежурство, может, встретимся?

– М-м…

– На площади, в половине шестого. Идет? Меня зовутШамсуддин.

За столь экзотическое знакомство я денег не платила. Сказатьбы об этом неожиданному ухажеру – и дело с концом.

– Мне пора, Шамсуддин. – Проклятая вежливостьзаставляет меня искать наиболее безболезненные варианты отхода.

– Так вы придете?

– Не знаю. Не уверена.

– Вы заняты? Мы можем встретиться позже.

Отвяжешься ты или нет, мздоимец, ворюга!..

Жюль и Джим – вот кто спасает меня.

Жюль и Джим выныривают из переулка и деловито направляются кполицейским. Верховодит, как обычно, Жюль, Джим держится в тени своего болеерасторопного друга. Поначалу мне кажется, что оба горе-спортсмена прикатилисьсюда по лыжне, проложенной мальчишкой-открыточником. Но только поначалу. Жюльвыбрал другой путь и другого полицейского. Короткий разговор, короткий взмахруки – и он вместе с приятелем оказывается за оцеплением. Отличный повод, чтобыотделаться от ворюги.

– Простите, Шамсуддин. Это мои приятели…

Я с облегчением покидаю gendarme, киваю Жюлю как старомузнакомому, машу ему рукой и даже делаю несколько шагов в его сторону. Да иглупо было бы поступить иначе: я везла дружков-горнолыжников из аэропорта, яоформляла их в отеле, к тому же часть вчерашнего вечера мы провели за соседнимистоликами.

Жюль удивлен.

Настолько, что считает нужным вступить со мной в разговор:

– Вы? Что вы здесь делаете?

– Встретила старого друга. Он полицейский…

Почему-то мне кажется, что связать себя с живым и здоровымсветло-песочным вором гораздо безопаснее, чем с мертвым Фрэнки. Я жду, что Жюльначнет расспрашивать меня о произошедшем: на правах подруги полицейского я могуобладать кое-какой информацией. Но Жюль совсем не торопится насесть на меня срасспросами.

Странно.

– А вы? Что здесь делаете вы?

– Тоже собираюсь встретиться со старым другом. И я тожеполицейский.

– Полицейский? – я не верю своим ушам.

– Полицейский на отдыхе, – добавляет Жюль.

– А он? – Неуместный вопрос касается молчаливогоДжима. – Он тоже полицейский?

– Тоже.

Целый вагон полицейских. Я окружена ими со всех сторон,оцеплена, ничего хорошего это не принесет.

– Вот как… А я почему-то решила, что вы горнолыжники.

– Скорее – любители боулинга.

Жюль снисходительно улыбается мне. До этого я ни разу невидела, чтобы он улыбался. А если бы увидела – вопрос о горнолыжниках был бысразу снят с повестки дня. И заменен другим: сколько челюстей сокрушил этотчеловек во время допросов с пристрастием? Улыбка Жюля ставит все на свои места:она освещает каждый сантиметр жесткого (жестокого) лица, и скрытые до этогодетали предстают во всей своей беспощадной красе: подбородок костолома, ротпалача, переносица душителя, а в глаза лучше не заглядывать.

– Извините, нам пора. Еще увидимся.