Швайя-швайя. Швайя-швайя.

Маленький торгаш возвращается – его движения замедленны, какбудто речь идет о съемке в рапиде, его приближение неотвратимо. Что со мной ипочему я так боюсь этого приближения?.. Только вчера Ясин говорил о своем сне.Сне, предвещающем несчастье бедной русской дурочке, натурализовавшейся вМарокко под экзотическим именем Сашa Вяземски. Ночью, в полной темноте, ясчастливо избежала кошек, но утром увидела сразу двух.

Швайя-швайя.

– Сто пятьдесят, – говорит мальчишка, съемкарапидом продолжается, артикуляции никак не поспеть за словами, она вступает сними в явное противоречие, с-т-о-о п-я-а-т-д-е-е-с-я-а-т.

Вэри демократик прайс.

– Сто пятьдесят? Но ты же говорил – сто.

– Он просит сто пятьдесят.

– У меня нет ста пятидесяти, – я выдыхаю соблегчением. – Так что будем считать, что сделка не состоялась.

Я бы покинула опасное место немедленно, но ноги не слушаютсяменя, драгоценные секунды, когда еще можно было что-то изменить, выбратьсяотсюда и послушать рассказ о «страшном преступлении» в прекрасном далеке отеля«Sous Le Ciel de Paris», потеряны. Успокойся, Сашa. Успокойся и возьми себя вруки. Немного усилий, и тебе удастся сдвинуться с места. Совсем немного усилий.Совсем чуть-чуть.

Швайя-швайя.

Проклятье!..

– Извини, что пришлось тебя побеспокоить. Ты ведьторгуешь открытками на площади, правда?

– Да.

– Я забегу к тебе на днях. Куплю целый десяток. Обещаю.

Ну слава богу! Мне удалось сделать первый шаг! А затем – ещеодин. Если так пойдет и дальше, то скоро я выберусь из этого наполненногожандармами вертепа.

– Подождите, мадам! – Маленький наглец перекрываетмне дорогу в тот самый момент, когда желанная свобода совсем близка. –Подождите!

– Ну что еще?

– Давайте вашу сотню.

– Но…

– Давайте.

Я слишком слаба и слишком напугана самыми страшнымипредчувствиями, чтобы сопротивляться. Как в тумане, я лезу в карман джинсов засотенной, как в тумане протягиваю ее мальчишке. Дело сделано, теперь и захочешь– не отступишь. Я как будто смотрю на себя со стороны: юркий арабчонок ипокладистая белая mademoiselle (о, нет – madame!), арабчонок держит madame заруку и подводит к полицейскому в светло-песочной форме; между обоими мужчинами– большим и маленьким – наблюдается некоторое сходство, они и вправду братья,черноголовые, смуглые, с плутоватыми лицами, с четко очерченными губами,старшему достанется восемьдесят монет, младшему – двадцать.

Так или примерно так.

– …Пойдемте, мадемуазель, – галантно шепчет мне наухо полицейский.

Мадемуазель – каждый видит меня по-своему, каждыйинтерпретирует меня, как посчитает нужным, но даже сто дирхам не сделают меняподружкой Спасителя мира, никотиновой мечтой ковбоя Мальборо или тем связующимзвеном, что позволяет доктору Джекилу и мистеру Хайду уживаться в одном теле.

Даже сто дирхам. Даже тысяча.

– Только недолго, – продолжает шептать любительлегкой наживы. – Вы же понимаете…

– Конечно. А что здесь произошло?

– Убийство.

Не мифическая «резня», не совсем уж расплывчатое «страшноепреступление» – убийство. Слово произнесено, от него у меня бегут мурашки поспине и деревенеют пальцы.

– Вы ведь туристка?

– Не совсем. Я живу в Эс-Суэйре. Уже несколько лет.

– Понятно. А тот, кого убили… Тот. Речь идет о мужчине.

– …тот, кого убили, – кажется, турист.

Турист, а значит – не араб. Европеец или азиат, может быть –серфер. Я сразу же представляю задницу Фрэнки, обтянутую водонепроницаемымкостюмом.

Только не серфер!..

– Вы очень бледная, мадемуазель!

– Нет-нет, все в порядке.

– Помните, совсем недолго. У меня могут бытьнеприятности.

Неприятности по распространенной туристической схеме «всевключено», за процент допустимого риска продажный gendarme[15]уже получил, так почему я должна переживать о его судьбе?

– Я все поняла.

Он оставляет меня у лестницы. Дважды за последние двенадцатьчасов я оказывалась вблизи нее, дважды поднималась по ней – и оба раза безвсякого принуждения. Ступеньки, скрытые мраком накануне, теперь хорошо видны:каждая выбоина намертво откладывается в памяти, каждая царапина фиксируется вмозгу – старые окаменевшие окурки, косо приклеенная к стене пивная этикетка,рисунки и надписи на камнях – по ним можно изучать географию, историю,механику, летательные аппараты, турнирные таблицы мировых чемпионатов пофутболу, коды и шифры разведок.

1 «Отправляйся к дерьму!» (исп.).

Лестница пуста, кроме меня, надписей и окурков, на нейникого нет; я зажата между голосами, доносящимся снизу, и голосами, летящимисверху. Верхние регистры явно перевешивают, они становятся все слышнее, ну вот– последние метры подъема и я оказываюсь на смотровой площадке.

Стоило ли избавляться от одной толпы, чтобы попасть вдругую?

Нет-нет, это не толпа, а если толпа, то чрезвычайноупорядоченная. От нее меня отделяет еще два полицейских в форме и приисполнении, остальные – в штатском: джинсы, рубахи, строгие пиджаки, всевперемешку. Мужчины – молодые и не очень – стараются передвигаться по площадкеаккуратно. В просвете между полицейскими я вижу присевшего на корточкифотографа: вспышка, еще одна – и фотограф отступает, меняя ракурс.

То, что открывается мне:

тело, лежащее ничком у противоположной стены. Левое коленоподогнуто, левая рука вытянута вперед, скрюченные пальцы тщетно пытаютсяухватить пустоту перед собой.

Пальцы.

Недлинные, но и не коротышки какие-нибудь. Черная рубаха,джинсы и светлые мокасины – Фрэнки встретил новый день в том же прикиде, вкотором проводил старый.

Фрэнки.

Потому что тело у стены – и есть Фрэнки.

Мертвый серфер, которого я успела узнать как живогосотрудника дельфинария, рекламного агента по продаже сухих строительных смесейи… что еще было в списке?

Сейфы. Сыры.

«Estoy en la mierda».

Фрэнки как в воду глядел, только он не в дерьме – в крови;плиты, на которых он лежит, залиты кровью. Ее так неестественно много, какбудто располосовали быка, две дюжины быков, а совсем не человека; она отделенаот самого Фрэнки целомудренной черной рубахой, может быть – это не кровьФрэнки?