– Да ты чего, Крот, в натуре… На вшивость решил меня проверить? На правиґло поставить на старости годков?

– Думаю я себе, Кадет. Сильно думаю. Не сдал бы нас этот Шериф московским…

– Ментам, что ли?

– Братве.

– А что ему за корысть?

– Ладно, ничего.

Кадет только плечами пожал: ничего так ничего.

– Да, Колян, а что ж вы с мэром так неаккуратно?

– В смысле?

– Перемяли вы его с Эдичкой, раз подох он.

– Крот, я ж тебе говорю, а ты сбиваешь! Как Ильич своих серых прислал, так они его наркотой и накачали. По самую маковку. С ним двое его до-о-олго во-зились.

– А вы?

– А чего мы? Мы свое дело сладили. А что у Ильича за дела, не нашего ума. Ты с ним перебазарить можешь, я – нет. Уговор ведь такой.

– Ага. Уговор-приговор. Что пацаны? Расслабились?

– Помалеху.

– Лады. Иди, можешь тоже малеху. Но посматривай.

– А то.

Кадет встал, недоуменно пожал плечами – дескать, чего звал на пустой базар? – и скрылся за дверью.

А Кротов остался думать. Мочить Панкратова с его людьми – без вопросов. Кадет, Эдичка, Хлыст… Эти надежны. Да и остальные, будь что, не подведут. Вопрос: когда?

Своим людям Крот расслабляться по-крупному за-претил, мотивировав просто: еще не вечер. Но снять напряженное ожидание неведомо чего нужно, потому браткам было разрешено принять по стакану водяры и развлечься с прихваченными с рынка четырьмя девками. Не фонтан, четверо на полторы дюжины пацанов, но лучше, чем ничего. Часикам к десяти – одиннадцати парни будут бодры, как голодные псы, и лишний напряг снимут, вот тогда и мочкануть Панкратова со товарищи. Да и ночи по этой поре темные, безлунные. Самое то.

В том, что бойцы выполнят любой его приказ, Кротов после сегодняшнего не сомневался. Он дал этим псам почувствовать сладкий вкус настоящей крови и сладкий запах настоящей власти; любой, кто это попробовал, отравлен навсегда.

Крот прислушался: братки гомонили, визжала какая-то девка… Неожиданно он почувствовал резкое возбуждение: нервное перенапряжение дня давало себя знать. Нет, лишний напряг – большая помеха делу; его нужно снять, и немедля. И не спиртным.

Он глотнул из толстостенного стакана бренди, снова взял трубку:

– Кадет…

– Ну?

– Девку, что у этого Хорька прихватили, ты прихранил?

– Ну. А пацаны и не выступали: четырех на круг пустили, так даже веселее.

– Где она сейчас?

– В каморке под лестницей заперта. Думаю, дозрела: ихние утехи ей ой как слыхать!

– Раз дозрела – приводи.

– Бу сделано, – отозвался Колян. – Выпивки занести?

Кротов мельком глянул на початую бутылку бренди:

– Не надо.

– Лады.

Кротов подошел к зеркалу. Лицо его выглядело свирепым: перебитый когда-то нос, тяжелые надбровные дуги, короткая стрижка… При весе и мышечной массе борца-тяжеловеса он производил на женщин странное впечатление: что-то среднее между паникой и восхищением. Сейчас он хотел произвести именно такое.

Не торопясь он разделся донага, чувствуя все возрастающее возбуждение. Уселся в удобное кресло, слегка прикрыл себя полотенцем, отхлебнул бренди. Сам себе сейчас он представлялся античным героем, богом, способным повелевать и назначенным решать вопросы жизней и судеб.

Кротов услышал крики и всхлипы девок на первом этаже, скривился: дебилы… Прикрыл глаза, поглаживая пальцем горбик на переносице… От пришедших воспоминаний пересохло в горле и сердце застучало так, что, казалось, готово было вырваться из груди и улететь туда, в бездонную синеву летнего вечера…

…Это было в школе. Он был тогда долговязым семиклассником, а в тот день, привычно сачкуя физкуль-туру, курил за пристройкой; потом вернулся в раздевалку – пошуровать по карманам одноклассников. Нет, мелочь он тряс со многих и так, шарить по карманам было для него вроде хобби. Как только вошел, понял: поспели до него. Одна девчонка-малолетка стояла на васере, вторая, где-то в глубине раздевалки, шустрила по брюкам и пиджакам.

– Попались, воровочки, – смачно проговорил он, перегородив собою дверь. Все причитания – «мы нечаянно-случайно» – отмел ухмылкой. Произнес строго: – Сейчас пойдем к завучу, потом милицию вызовем. В колонию вас надо отправлять, поняли?

На глазах девчонок показались слезы, они затараторили, почему-то шепотом, наперебой: «Мы больше не будем», «Простите, пожалуйста»…

Крот усмехнулся:

– Или в колонию, или ремня хорошего… – Повернулся к двери, замкнул на шпингалет, одним движением вытянул из брюк ремешок и рявкнул: – А ну, снимайте трусы! Живо!

Перепуганные девочки покорно спустили трусы, стали, как он велел, наклонившись, задрали юбчонки. Парень стегал их по попкам, чувствуя невероятное возбуждение, свободной рукой поглаживая себя через брюки, пока все его тело не сотрясла судорога удовольствия…

Он опустил руку с ремнем. Одна из девчонок, красная как маков цвет, натягивая трусики, попросила тихо, опустив глаза, смаргивая слезинки:

– Пожалуйста, не говорите никому… Мы больше не будем… Честное пионерское.

Что-то почудилось Кротову в ее голосе…

– Под салютом? – хрипло переспросил он. Девочка подняла глаза, он увидел ее взгляд, выдавил сквозь зубы: – А я еще не закончил ваше перевоспитание. – Помедлил, добавил: – Завтра после школы будете ждать возле старой котельной. Поняли?! И попробуйте не прийти!

Отомкнул дверь раздевалки, девчонки стремглав унеслись по коридору. Но он знал: назавтра они придут. И они пришли…

…Эти походы в заброшенную котельную с Сашей и Таей – так звали подружек – продолжались все лето. Они сами начали придумывать игры: в рабовладельца и рабынь; в «доктора», когда одна из девочек была «врачом», другая «медсестрой», а раздеваться должен был он; в «злого немца» и «пионерок», которые от-казывались снимать галстуки и вынуждены были под предлогом обыска и в наказание за ослушание снимать все остальное… Повторяли и первую игру – в строгого «дядю» и попавшихся на воровстве девочек… Только теперь имитацией порки дело не ограничивалось…

Идиллия закончилась через три месяца, в начале нового учебного года: старый пердун-военрук выследил их в котельной и поймал «с поличным».

История стала известна всей школе; вот тогда-то объявился пьяный отчим одной из пацанок, оказавшейся, кстати, в свои одиннадцать лет не целкой, и в порыве «благородного отеческого негодования», а на самом деле – из ревности, избил Кротова так, что переломанный нос заживал потом полгода…

Девчонок перевели в другие школы; сам Кротов, закончив восьмой с грехом пополам, ушел в ПТУ, а через год – подсел, и надолго: стопарил в запущенном скверике близ железной дороги девок-пэтэушниц из соседнего швейного, угрожая перочинным ножом, отбирал побрякушки – редко у кого золотые – и насиловал… Кому рассказать – и грабил-то он только для того, чтобы больше завести себя, потому как иначе общаться с девками ему было пресно и скучно.