– Да, спасибо. Видите, Вадим Аркадьевич, запираться не имеет никакого смысла. Нам все известно. Можно сказать, знаем почти по минутам каждый ваш шаг в день убийства. Труп мы изъяли, идентифицировали, провели экспертизу. Может, все же признаетесь?

Вадим ничего не ответил.

– Ну что ж. Видит бог, я хотел как лучше. Василий, найдите понятых, приступим к обыску.

Создавалось ощущение, что они не только заранее знали, что искать, но и располагали точными сведениями, где находится то, что было нужно.

Как только в квартиру вошли понятые – седая чета пенсионеров из девяносто восьмой квартиры, Захар Петрович и Клавдия Сергеевна, добропорядочные граждане, в прошлом передовики производства и победители всех соцсоревнований, – Старший поднялся из кресла и прямиком направил почетную делегацию в спальню.

– Вы, гражданин Злотник, тоже пройдите сюда, – обратился он к Вадиму и затормозил возле шифоньера.

Пенсионеры, вдруг засмущавшись, остановились у порога, не решаясь пройти дальше.

– Подойдите ближе, – позвал Старший. – Вот сюда, пожалуйста.

Они встали, куда им указали, и снова замерли.

Тогда он, торжествуя, распахнул шифоньер, засунул руку в его недра и, немного повозившись, осторожно вытащил оттуда пистолет. Положив его в прозрачный полиэтиленовый пакет, который был у него наготове, милиционер громко провозгласил:

– Вы присутствуете при изъятии оружия. Из этого пистолета, судя по всему, вчера был убит господин Курилов. Пуля, извлеченная из черепа жертвы, соответствует калибру пистолета. Отпечатки пальцев, взятые в квартире Васильевой и с металлических заклепок на одежде Курилова, я уверен, тоже совпадут. А теперь пройдемте в ту комнату. Нужно составить протокол.

Пенсионеры посеменили в гостиную. Вадим, страшно бледный, сполз по стене на пол. Казалось, он вот-вот потеряет сознание. Старший подошел к нему и тряхнул за плечо.

– Я вас предупреждал. Теперь поздно, явка с повинной уже не получится. Но вы еще можете написать чистосердечное признание. Пойдемте. – Вадим не пошевелился и вообще никак не отреагировал на его слова. Прикрыв глаза, он сидел на полу, привалившись спиной к стене. – Эй, – Старший снова тряхнул его за плечо, – нечего из себя кисейную барышню строить и в обморок заваливаться. Слышишь меня? – перешел он вдруг на «ты». – Да вставай, черт тебя подери! – Он легонько пнул его носком ботинка. – Вставай!

Вадим открыл глаза, посмотрел на него мутным взглядом, поднялся и на негнущихся ногах поплелся в гостиную.

Вот теперь Катя больше не сомневалась в том, что Вадим ни в чем не виноват. Слишком явно его подставили, слишком грубо, нисколько даже не заботясь о правдоподобности. Но почему так нагло и бесцеремонно вели себя менты? Могли бы хоть для приличия разыграть спектакль с обвинениями и обыском получше. Все их обвинения основаны исключительно на словах этого Рената, детектива или лжедетектива. Разве этого достаточно? Мало ли кто какую историю может рассказать? Всем, что ли, верить и на этом лишь основании обвинять в чем-то человека? Очень уж сомнительная получается картина: приходит некий частный детектив в милицию, рассказывает совершенно невероятную историю, и менты тут же, задрав штаны, бегут разбираться, выбивают ордер на обыск и идут прямиком арестовывать. И пистолет находят сразу. Они точно знали, что он в шифоньере, и в каком именно месте. Вадим об этом не знал, а они знали. Он искал в библиотеке, когда хотел что-то там ей продемонстрировать, весь книжный шкаф разворошил, а пистолет-то совсем в другой комнате оказался. Забыть, куда положил оружие, он не мог и уж точно никогда не сунул бы его в шифоньер под белье, хотя бы из чисто гигиенических соображений. Значит, кто-то не только сначала выкрал у него пистолет, чтобы убить из него Мишу, но и подбросил именно в такое место, где бы Вадим искать не стал и не смог переложить. Впрочем, кто подбросил пистолет, совершенно ясно – Нинель. Вчера ночью она за тем и приходила. И понятно, почему именно она взяла на себя эту миссию. Если бы в квартире застали Рената, Вадим бы сразу насторожился, а Нинель-Раиса в любой момент могла отговориться тем, что просто пришла к любимому в гости. Как, в общем, и отговорилась.

Непонятно другое: почему, когда они уже знали, кто такая Раиса на самом деле, никому – ни Вадиму, ни Гаврилову, ни Кате – не пришло в голову задуматься о том, что ее ночной визит в такой момент и при таких обстоятельствах выглядел крайне подозрительно. Совсем не трудно было догадаться, что явилась она не просто так, и проверить, не оставляла ли чего Нинель или, наоборот, не взяла ли чего. Ладно, они с Вадимом, но Гаврилов-то, опытный мент, должен был подумать. А вместо этого он все развивал свои теории, выстраивал версии, анализировал те события, которые прямого отношения к убийству не имели, ораторствовал, упивался своими выкладками, доказывал, спорил. И не подумал о самой главной опасности.

Или все же он как-то замешан? Странно, что милиция пришла вскоре после его ухода. Если так, то Вадиму никогда не выбраться из этой передряги. Сейчас одна надежда осталась на Гаврилова. И у Вадима, видимо, тоже. Потому что сам он даже не попытался оправдаться, ни словом не упомянул об Игоре, а когда его уводили, обернулся к Кате и шепнул ей, чтобы и она ни о чем не говорила и связалась как можно скорее с Гавриловым.

Она и пыталась связаться, но пока совершенно безуспешно: домашний гавриловский телефон не отзывался, а Володькиного номера Катя не знала. И адреса не знала, и что делать дальше, просто не представляла.

Квартиру Вадима почему-то опечатали, поэтому Кате пришлось возвращаться к себе на Садовую. Наступил уже поздний вечер, время близилось к одиннадцати. Меньше всего ей хотелось сейчас оказаться одной в пустой квартире, где вчера произошло убийство. Она бесцельно бродила по улице, не решаясь зайти в свой подъезд. Время от времени Катя останавливалась возле какого-нибудь автомата, набирала гавриловский номер, слушала долгие, безнадежные гудки, вешала трубку и шла дальше. Судя по всему, Игорь остался на весь вечер, на всю ночь, до утра, у Володьки, а ей все-таки придется возвращаться домой.

Катя завернула во двор, посмотрела на темные, мертвые окна своей квартиры и, вздохнув, вошла в подъезд. По лестнице она шла медленно, останавливаясь на каждой площадке, нарочно тянула время, хоть и понимала, что это бессмысленно. Потом долго стояла у двери, не решаясь открыть. Детский, безотчетный страх овладел ею настолько, что возникло непреодолимое желание броситься со всех ног отсюда как можно дальше. Картины, одна кошмарнее другой, вставали перед глазами. Вот она заходит в квартиру, а в прихожей на тумбочке сидит, сгорбившись, Миша и пытается своими мертвыми, холодными, непослушными руками завязать ботинок. У него это плохо получается, он сердится… Она заходит в квартиру, садится на тумбочку, помертвевшими от страха, холодными, непослушными руками пытается развязать ботинок, а из спальни появляется Михаил с простреленным лбом и широко открытыми глазами, смотрит на нее и не видит, хотя знает, что она здесь, и сердится…