всхлипывая. Если какая девица при мне начинает плакать, потом для меня всё заканчивается как-то плохо. Попробовал отпихнуть её осторожно, чтоб когтями не поцарапать.

— Ты совсем не боишься меня? — спросил её.

— Нет, — она повозила мне по шерсти мокрым носом. Чихнула. — Ты мохнатый и тёплый. Будто сижу на шкуре.

— Это и есть шкура. Только она моя и на мне.

— Тепло, — повторила Рада, погладив по голове как раз подошедшего сына. — Если б ты был добрый молодец, я бы смущалась, волновалось б сердце. А так… просто уютно.

— Рада, — я её всё-таки отпихнул. — Я же не собака.

— И никак тебе не обернуться человеком?

Чего им всем надо от меня? Чтобы стал как раньше, таким, каким им нравился?

— Вон дитя по тебе лазит, и не упал сынок ни разу, — продолжила Рада.

Так известно, что дитя любое будет умнее женщины.

— Рада, я нежить.

— Я поняла тебя, — она подняла мою лапу и приложила к своему лбу. — Нежити — нежить, человеку — человек.

— Кстати, об этом. Пока ты Лесовичка, обернуться в один миг можешь нежитью, дай только повод. Я заберу у тебя метку.

Я не стал отнимать свою лапу, и Раду быстро обвили ветви и гибкие прутики. Она вскрикнула. Снова обожгло ей кожу. Но забрать быстрее выходит, чем подарить.

— Всё, освободил тебя от лесных обязанностей. Больше ты не Лесовичка. Но мой лес тебя запомнит, тут беды не жди. А в других местах: там, куда мне ходу нету — нечего носить тебе мою метку. Это только разозлит другую нежить, ведь понимают — те, кто не безумные, что раз Леший я, то привязан к Лесу, и каким бы сильным я и страшным для них не был, а к тебе на помощь не приду. Так что лучше не искушать судьбу и не быть ко мне привязанной. Я выдам тебе какой-нибудь знак свой и что-нибудь из своего оружия. И меч Кощея береги. Навряд ли встретишь где ты колдуна сильнее. Кто понимает в колдовстве, никогда с тобой не свяжется. Поняла меня или нет? Кивни.

Что-то в общении с женским людом стал я мнительный. Рада кивнула. А потом ответила:

— Забрал ты метку или нет, не так важно мне. На сердце метка навсегда останется, ты мой любимый братец лесной названный. И так и будет.

— Забирай ребенка и иди спать, — отдал ей сына, сам с пола поднялся.

— А ты не с нами? — спросила. Только что объяснял ей, что куда мне, зверю?

— Нет, пойду в пристройку. Что где в доме — ты знаешь. Кикимору не тревожь. Что-то она, на тебя глядя, волнуется.

* * *

Рада подняла Радогора на руки и полезла на постель. Я вышел из комнаты. Прошёлся по дому. Вышел во двор. Сел на порог. Кикимора не вышла меня пораспрашивать. Ну и хорошо. Рядом зазвенела, засвистела в глиняном горлышке нехитрая песенка, резанула мне по сердцу. Мне напоминание.

У крыльца моего устроил я ловушку ветру. Зарыл кувшины в землю и какие-то бутыли, что полегче и потоньше, подвесил на сети верёвочной. Теперь когда ветер дует, он играет на них. Из горлышек их звуки вырывает и друг о дружку подвешенную утварь стукает.

Было в них вино. От Мокоши целая бочка и бутылей как ни с дюжину. Привезла мне настоек заморских и хитрых вин на пробу. Это зря она. Уже потом я понял, что зря.

Спалось мне плохо, а мы с Воднейшеством раньше были любители пораспробовать разных крепких напитков. И по вечерам я, сидя за столом один, принялся с Воднейшейством водить разговоры в пустоту, напитки эти пробуя. И чуть так и не спился.

Дошло однажды до того, что под руку некстати попалась мне Кикимора. А много накопилось у меня к ней неприятного. То, что плохая она Хозяйка, я уж пережил. Я неприхотливый и быт у меня бесхитростный. В конце концов, она хорошей хозяйкой в доме быть не обязана. Но на реке кроме неё Хозяйкой быть ведь некому.

Я уже приглядывался к водной нежити. Но все они как один безмозглые. А мне надо найти тварь разумную. Нельзя Хозяину Речному быть бестолковой нечистью. Должна быть та нечисть существом мыслящим.

Кикимора не вникала в речные споры, всё пустила на самотёк. Не проследила, что зверьё быстро рыбу выловило, и рыба не успела икру отложить, размножиться. И мне не сказала, умолчала, чтобы я не серчал. А чем дольше она молчала, тем становилось хуже. И уже моё зверьё голодное, что в реке питается, стало жаловаться.

Кто рыбы недополучил, перешёл на уток. Нарушило всё это мне баланс в природе. А он и так был хрупкий — после того, что мы понаделали. Едва восстановили по крохам, и то не уберечь? Я разозлился сильно. Но один раз спустил. Второй раз спустил ей её промах. На третий раз отчитал, так она обиделась. Сказала, что трудно ей без настоящего Водяного. Я, конечно, обязанности выполняю хуже, чем смогла бы речная нечисть. Но то меня, пьяного, сильно разозлило. Я и тогда смолчал. И, видимо, раздражение копилось долго.

И вот попалась мне Кикимора под пьяную руку. За что-то начала меня отчитывать. Я разозлился на неё, но где мне в таком состоянии всё высказать. Нарычал на неё и принялся гонять по дому. Загнал её в угол и поймал себя на том, что могу сейчас ударить бабу глупую.

В пьяном состоянии нет ни разумности, ни совести. Что остановило меня, не знаю сам. Может, лицо её испуганное. Всё ж таки, какой бы она ни была, она живое существо, что мне доверилось. И страх в её глазах, наверное, меня и протрезвил.

Тогда же я её, испуганную, из угла вытащил. Притащил в её опочивальню, затолкал в её болото. Попросил у неё прощения, сказал, что временно на меня нашло затмение и не повторится оно. Что не надо ей меня бояться.

Я её защищать должен, а не пугать.

Вроде и помирились, но простила ли меня на самом деле баба зелёная?

Тогда же я из погреба выкатил все бочки и все расколотил. Вылилось вино то в землю. Из бутылей тоже всё вылил, но колотить не стал, чтоб черепками землю не портить. Баюн подошёл, полакал немного пьяной настойки из бочка разбитого, мяукнул. Положил голову мне на колени. Посидели молча с ним.

На утро я опять перед Кикиморой винился, а из бутылей, вставляя их в верёвочные петли, сплёл такого вот ловца звуков, чтобы было