ни общественного мнения, ни политических, ни культурных споров вокруг генных модификаций, обозревая только научные материалы, опубликованные в специальных изданиях. Он сразу объявляет, что на вопрос, есть ли в науке общепринятое мнение о безопасности генетически модифицированных культур, ответ существует и он положительный:

В этой книге я исхожу из того, что в США ученые по большей части одобряют те ГМО-культуры, которые сегодня возделываются и потребляются. Опираясь на опубликованные заявления профессиональных сообществ и научную литературу, можно заключить: новое поколение сельскохозяйственных продуктов вызывает не больше тревог относительно воздействия на здоровье человека и на окружающую среду, чем любые сельхозпродукты, выращенные традиционными способами.

Однако, как подчеркивает Кримски, это не единственный вопрос. Нужно учесть разнообразные методологические, нормативные, юридические соображения. Например, заявление о том, что продукты, полученные с помощью молекулярных технологий, не принесли никакого вреда, формально не может считаться истиной. Но вопрос – по крайней мере в США – стоит так: опаснее ли эти продукты, чем их аналоги, выращенные традиционным образом? И если на этот вопрос мы отвечаем отрицательно, то это и означает, что ГМО безопасны. Но можем ли мы это точно знать про каждую генно-модифицированную картофелину или соевый боб? Конечно нет, ведь наука ни на один вопрос не может ответить с абсолютной определенностью. Однако если ГМО-продукты как класс ничуть не опасней натуральных, то почему они должны подвергаться особо пристальному рассмотрению?

Вопрос теперь сводится к тому, насколько мы готовы мириться с неожиданными последствиями и оценивать потенциальный риск. В США, следующих предписаниям ООН и ВОЗ, надзор за ГМО в основном исчерпывается вопросом, безопасны ли продукты, полученные молекулярным вмешательством, хотя бы настолько же, насколько и выведенные традиционными методами селекции. И если ГМО-культуру признают «не более опасной, чем ее естественный аналог», то она считается «по существу тождественной», невзирая ни на какие скрытые химические различия. Но в Европе регламент жестче и требуются дополнительные анализы. Как сообщает Кримски,

исходный пункт в оценке риска существенно разнится в Америке и в Европейском союзе. В Штатах Управление по надзору за продуктами и лекарствами предполагает, что продукты, полученные присадкой чужих генов, как правило, можно считать безопасными, если нет свидетельств обратного, а в Евросоюзе отметку о безопасности можно получить только по прохождении серии тестов.

Продукты могут быть те же самые, но разнится подход к сохраняющейся неопределенности и оценке рисков. В США ГМО считается невиновным, пока не докажут его вину; в Европе он считается виновным, пока не доказана (насколько возможно) его невиновность. В США не существует федерального закона, требующего оценки рисков. Это оставлено на усмотрение производителей. В Европе, если лабораторный анализ оставляет какие-то сомнения, предписано тестирование на животных. И даже после такой проверки все ГМО-продукты в Европе должны продаваться с маркировкой.

Я признаю, что существуют законные основания для скептицизма по поводу того, как регулируется рынок ГМО-продуктов (по крайней мере в США), но этот скепсис ничего не может противопоставить утверждению, что ни одно научное исследование еще не доказало большей опасности ГМО-продуктов по сравнению с обычными аналогами. Но если так, почему бы просто не сказать об этом, не скатываясь в отрицательскую трескотню о безопасности продовольствия? Если речь идет о предосторожности, а не об установленной опасности, к чему ударяться в конспирологию или ставить под сомнение добросовестность ученых? Если мы в США заслуживаем более высоких стандартов тестирования и регулирования ГМО-продовольствия, это не должно превращаться в отрицание науки.

Кримски задается вопросом, что именно мы имеем в виду, когда говорим о «ГМО-отрицателях»:

Слишком просто сказать, что одна группа следует науке, а другая – идеологии. Некоторые комментаторы, считающие так, говорят о «ГМО-отрицателях», имея в виду людей, которые отодвигают науку в сторону ради иррационального (или безосновательного) неприятия ГМО-продуктов. Но существует ряд научных работ, исповедующих здравый скептицизм. Кроме того, европейские и американские ученые по-разному видят и ситуацию, и риски – этим может объясняться разница в регламентах по разные стороны океана.

Что ж, справедливо. Книга Кримски – это объективный, беспристрастный анализ обеих позиций. Он многократно напоминает, что у науки нет никаких данных в пользу гипотезы об опасности ГМО-продуктов. Учитывая тревоги о непредвиденных последствиях и различающиеся системы анализа рисков, это само по себе становится основанием для скептицизма, высказываемого некоторыми исследователями.

Но в чем они сомневаются? В том, что есть ГМО-продукты не опасно? Вот тут скептицизм может плавно переползти в отрицательство. Одно дело – сказать, что тревоги о долговременных последствиях, недостаточно строгих проверках и слишком лояльных к производителю регламентах дают повод быть осторожными. Но говорить, что этих тревог довольно для полного запрета ГМО, – уже откровенная заявка на звание наукоотрицателя. Здесь кажется уместным сравнение с отказом от прививок. В выступлениях антипрививочников нередко звучит утверждение, что в теории вакцины тоже вызывают определенные сомнения. Что научная база недостаточно надежна, чтобы делать прививки обязательными, поскольку возможны самые разные непредвиденные последствия и опасности, о которых мы еще не знаем.

Одна беда: чтобы эти тревоги были научно обоснованы и могли считаться скептицизмом, а не отрицательством, нужны какие-никакие данные. И где же они в случае с ГМО? С прививками есть Система мониторинга нештатных ситуаций с вакцинами (VAERS), где для дальнейшего расследования документируются и архивируются все исчезающе малочисленные «нештатные» случаи. Но, как известно статистике, корреляция не обязательно означает причинно-следственную связь. Если у ребенка вскоре после прививки наблюдалась какая-то аномальная реакция организма, это еще не значит, что ее причиной стала прививка. Поэтому ученым, имеющим доступ к VAERS, всякий раз приходится разбираться и решать, что делать в тех редких случаях, когда аномальную реакцию можно объяснить именно вакциной. И даже тогда остается еще вопрос, идет ли речь об отдельном сбое или о закономерности. Учитывая важность самой задачи сохранения общественного здоровья, даже если у одного ребенка случилась аномальная (или даже катастрофическая) реакция, надо ли заключать, что следует свернуть все вакцины? Если приостанавливать вакцинирование по всей стране после каждого сигнала в VAERS, сколько детей умрет от кори или коклюша? Необходимо взвешивать все выгоды и издержки вакцинации.

Для ГМО можно было бы применить такой же стандарт. Мы знаем, что в мире 250 миллионов детей испытывают дефицит витамина А, который может быть фатальным. А девять миллионов человек ежегодно умирает от голода. В то же время золотистый рис уже 20 лет не выпускают на рынок из-за умозрительных опасений в связи с ГМО: это результат «побед» каких-то некоммерческих экологических организаций, которые требовали запрета всех генно-модифицированных продуктов. Что вы скажете о таком анализе рисков и выгод?

Какие данные говорят об опасности ГМО-продуктов? Кримски признает: таких данных нет. Хотя системы типа VAERS для ГМО не придумано, у нас есть предостаточно популяционных данных, подтверждающих безвредность