Анна упрямо качнула головой. Нет. О чем она думает? Зачем ей это все? Ее заставили, на языке монастыря – «благословили» на это «послушание» – заниматься с мальчиком. Непонятно почему. Их настоятельница не отличается особо вредным нравом. Поверить, что она искренне хочет помочь Анне, трудно. Она слишком равнодушна, и у нее совсем другие ценности. Вероятно, это испытание, которое Анна должна пройти без объяснений. Главное дело в монастыре – учиться терпению.

По рассказам других послушниц и монахинь, а некоторые из них поменяли не один монастырь за жизнь, игуменьи бывают совершенно другие. Есть те, которым словно доставляет удовольствие мучить монастырских сестер, властвовать над ними, которые, ослепшие в своей бесконтрольной власти, прикрываясь именем Бога, единолично решают все за всех, берут на себя колоссальную, нереальную в обычной жизни ответственность за жизнь, за здоровье, за судьбу. Но они себе не отдают в этом отчета. Они ведь думают, что их устами говорит Бог. Скажи им, что они несправедливы или превышают допустимую власть над душами монахинь, они рассердятся, всплеснут руками, разрыдаются – судя по темпераменту. От природного человеческого темперамента никуда не деться, можно гасить, забивать все живые чувства, выхолащивать, передергивать, а они все равно есть, диктуют свое, видоизмененные, странные, неестественные, но сильные и страстные.

В прошлом году к ним пришла сестра Власия из другого монастыря, из глубинки России. Вот уж она порассказала страстей о жизни в том монастыре! И как она с трудом оттуда сбегала, как всеми правдами и неправдами забирала свой паспорт, который был заперт у игуменьи в сейфе, как бежала без одежды, в подряснике, ранней весной, когда по ночам был еще крепкий мороз. И как ее не остановили, хотя увидели, что она бежит, а прокляли. Потому что бегство монахини, принявшей даже первый, рясофорный постриг, равносильно прелюбодеянию.

Да как именно Власия сбежала! Две женщины, у которых было послушание обходить вечером крестным ходом территорию монастыря, видели, как Власия шла к калитке. Она смогла раздобыть ключи от калитки, рядом с боковыми воротами, в которые раз в неделю заезжает машина с продуктами, отпереть ее, запереть с другой стороны, подкинув ключ под калитку. Поскольку Власия была полуодета, рясу оставила в келье, сестры, обходившие территорию, не поняли, зачем она отпирает калитку, и ее вообще долго не хватились – до следующего дня. Соседка по келье думала, что Власия за что-то наказана – так у них бывало, когда провинившимся сестрам назначали наказание ночевать в холодной неотапливаемой келье в старом деревянном корпусе, молиться там всю ночь, каясь в своих грехах, поскольку спать в таком холоде было совершенно невозможно.

Власию после этого побега приняли сюда, в их монастырь. Она убедила мать Елену, что бежала не от Бога и не из-за своего своенравия, а не выдержав строгости и несправедливости тамошней игуменьи. Было целое разбирательство, взбаламутившее жизнь монастыря, Анна в него не вникала – в прошлом году ее вообще мало интересовали посторонние события. Но Власии разрешили здесь жить, и теперь она ждала высшего пострига – великой схимы, новой перемены имени. Ждала, надеялась, хотя ей никто этого точно не обещал – как-никак за ней такая провинность, побег! Даже если жизнь в том монастыре и стала для Власии невыносимой. Сбегать ночью не надо было!

Власия как-то рассказывала обо всем этом Анне, когда они вместе несли послушание в трапезной. Анна чистила рыбу, мыла крупу, яблоки, после еды намывала горы посуды, чистила кастрюли, а сестра Власия готовила пищу. И, хоть это категорически не поощряется в монастыре, рассказывала Анне свою жизнь.

Раньше, когда Анна работала тележурналистом, она знала за собой удивительную способность, которая была у нее, видимо, от природы. Сама она специально для этого ничего не делала. Ей просто были искренне интересны люди, и они доверчиво начинали рассказывать ей о себе, и подчас такие вещи, которые Анна предпочла бы не знать, а уж тем более не записывать это все на камеру. Иногда ей приходилось выключать камеру, если ее собеседник уж слишком откровенно о себе начинал рассказывать. И слушала бесконечные истории жизни, несправедливой, трудной, с неожиданными поворотами, совершенно нереальными коллизиями. Напиши рассказ – засмеют. Так не бывает в жизни! Какая странная фантазия! Но Анна, поскольку работала с реальными людьми и их реальными история, знала, насколько фантастична бывает реальность.

Здесь, в монастыре, «болтовня» считается грехом, пустословием. Но монахини – живые женщины, им никуда не уйти от своей природы, если они и пытались от нее сбежать туда, где жизнь замирает, где для них открыто окно на небеса, а там все совсем по-другому. Для кого-то из них окно это открыто за грань жизни. Но это непопулярная позиция, даже среди монахинь. «Мы приходим в этот мир, чтобы умереть», – сказал как-то схиархимандрит Иоаким Парр, современный православный миссионер, чьи высказывания много цитируют и столько же много оспаривают, и был не первый в своем пессимизме. Кто-то здесь пытается это за ним повторять, когда не хватает других аргументов. Но мало кто в это верит, особенно из молодых, которых в монастыре, как ни странно, – большинство.

Анна уже успела понять, что принимать в монастырь людей со сломанными судьбами, неустроенных, неприкаянных никто не любит. Расхожее мнение, что в монастырь уходят от разбитой любви или от неустроенности жизни, абсолютно неверно. Если такие люди и пытаются приходить, им отказывают. Формально кто может запретить человеку прийти в монастырь и здесь жить, работая на его благо, молясь? Но это лишь формально. На самом деле с ним беседуют, мягко, увещевая, если увещевания не помогают, советуют поехать в другой монастырь. А там повторяется та же история. И если уж ты попал в монастырь, у тебя появляются духовный руководитель, и не один. Духовник – само собой. Но есть еще настоятельница, чье слово – это фактически слово Божье, произнесенное устами человека, это слово – внутренний закон монастыря, есть и старицы, с чьим мнением невозможно не считаться. Ты все делаешь с благословения, а не по своей воле. Уход в монастырь – это твой последний поступок по своей воле. Остальное за тебя решает духовный наставник. Но разбираться в твоей разбитой судьбе, несчастьях, вытягивать тебя из омута отчаяния никто не будет. Монастырю нужна молодая неокрепшая душа, чистый лист, на котором можно писать, либо уверенный в своем решении отдать свою жизнь Богу и монастырю взрослый человек. Но молодой – все равно лучше. Он гибче, из него можно вить, лепить, у него больше сил. Казалось бы, больше вероятности, что жизнь возьмет свое, человеческая природа, физическая, непреклонная, существующая по своим законам, которые человек не в силах переломить или переменить… Но нет. Чаще всего эта природа видоизменяется, приобретая страшноватые формы блаженности, как у Стеши, у Катерины, или же яростного, фанатичного отрицания земной греховной жизни либо определенных, вполне понятных ее сторон.

Анна побаивалась мать Елену, для которой совершенной нормой было назначить наказание послушницам и монахиням – любое: класть поклоны на службе или в трапезной вместо еды стоять и кланяться, когда другие едят, выполнять тяжелое физическое послушание – в любую погоду, в любом самочувствии. Страшно было не то, что это достанется Анне. Страшно было смотреть на ее совершенно бесстрастное лицо, ровное, гладкое, с чистыми худыми щеками, спокойными глазами, поблескивающими под очками без оправы, сухие тонкие губы, иногда разъезжающиеся в быстрой хищной улыбке, выщипанные почти налысо брови. Выщипывает же она брови! Каштановые, длинные… Наверно, с пышными бровями ее лицо было бы другим. И она делает из них длинную тонкую веревочку, как острую плетку, резко вскинутую над светлыми бесстрастными глазами.