и вернет себе уверенность, которая позволила ему вывернуть голову пациента наизнанку. Бруно уже сомневался, стоило ли вообще упоминать Джими Хендрикса, – ведь это как раз и служило веским доказательством его способности читать чужие мысли, что и потрясло выдающегося нейрохирурга до глубины души.

– Когда вы немного придете в себя.

– Но в том-то и дело. Я чувствую, что очень даже пришел в себя.

– Время – великий лекарь, – продолжал Берингер таким тоном, что сразу стало ясно: он беззастенчиво лжет.

– Прошу вас… – начал Бруно.

Но стремительно уменьшившаяся фигурка отогнула, как ему показалось, крохотный клапан в углу полароидного снимка – на самом деле, предположил Бруно, это была дверь в палату, – и, ни слова не говоря, выскользнула за край картинки.

IV

Лицо – ну да, «лицо», а как это еще назвать? – оказалось не таким уж и плохим. Из зеркала, конечно, смотрел вовсе не тот Александер Бруно, каким он был раньше, но и нельзя сказать, что и не он: это была какая-то удивительная амальгама плоти – тестообразная, одутловатая, в крапинках, где-то отекшая, где-то обвисшая, местами шелушащаяся и везде словно сшитая из лоскутов по контуру черепа. Эта тестообразная масса постепенно обретала чувствительность – особенно в местах, где змеились скрепляющие всю эту мозаику швы, – и подвижность, которую обеспечивали привычные ему инстинктивные сокращения лицевых мышц. Он мог, например, заставить это лицо улыбаться совершенно безболезненно. Оширо, которая с помощью шестидюймовой ватной палочки обрабатывала швы неомициновой мазью, поощряла его потуги улыбаться. И Бруно весь день корчил ей улыбки. Он брал зеркало и изучал свое новое лицо, пока ему это не надоедало. Вблизи оно напоминало снимки лунных пейзажей: неровная поверхность с множеством кратеров. Но когда он позволял Оширо подержать зеркало на некотором расстоянии, то в отражении видел приблизительное подобие себя, неудавшегося двойника, который не стоил потраченного на его изготовление времени. Он так и не нашел наиболее выгодного ракурса для рассматривания нового облика. Любой крупный план напоминал поле после бомбежки, а на общих планах было невозможно увидеть детали, чтобы сказать что-то определенное о результате.

Стоит ли ему оплакивать утраченную красоту? Но у Бруно не было сил беспокоиться об этом. Он никогда не сомневался в мощи впечатления, производимого его внешностью на окружающих, хотя жизнь, вечно зависящая от броска игральных костей или сдачи карт, приучила его к внезапным утратам того, что им, по сути дела, никогда не было заработано. Первостепенное значение для того, чтобы достойно пережить подобные катастрофы, имела лишь манера поведения: не то, что лежало на столе между ним и противником, но внутренняя маска. И теперь, если следовать этой логике до конца, Бруно должен спокойно сидеть в ожидании новой раздачи карт, нового броска костей, нового лица. В зеркале, что держала перед ним Оширо, он углядел лишь мелькнувшее отражение неудачно выпавших костей. Возможно, теперь настала пора расплаты за то, что судьба осчастливила его красивым лицом, чем он и пользовался многие десятилетия. И коли убежденность, будто удача может иметь накопительный эффект, – это лишь заблуждение игрока, что ж… Он ведь и есть игрок.

С другой же стороны, Бруно сейчас мог быть мертв и даже об этом не знать. А мертвым он бы мог смириться с произошедшим.

Вот если бы Берингер нашел способ так же изуродовать его имя, как он изуродовал ему лицо, Бруно смог бы выйти из чистилища выздоровления безымянным, разоренным и, по логике своего уничтожения, не имея долгов ни перед кем, в том числе – и в особенности – перед прошлым собой. Но надежды Бруно на то, что Берингер мог бы сотворить еще кое-что помимо спасения его жизни – а это, как выяснилось, было не бог весть каким деянием! – рухнули. И это освободило Бруно от необходимости сравнивать «было» и «стало». Там, где он сейчас пребывал, – на архипелаге, умещавшемся между ванной, телевизором и каталкой, – понятия удачи или красоты казались безнадежно излишними. Когда Оширо научила его самостоятельно пользоваться мазями и массировать отеки, оставшиеся на икрах и бедрах после инъекций анестезии, когда его избавили от последнего катетера и его желудок смог наконец справляться с привычной едой, а не только с больничной кормежкой, Бруно счел себя вполне готовым к тому, чтобы, не сказав никому слова благодарности, смешаться с безликой толпой. Он не станет выпрашивать ни у кого еще один авиабилет, более того, он бы отказался его принять, даже если бы кто-то ему предложил. Он мог бы жить под мостом.

На десятый день в послеоперационном отделении Оширо начала готовить Бруно для чего-то, хотя и не говорила для чего. Берингер, вероятно напуганный последним разговором, больше не заглядывал. Но разве кто-то помимо нейрохирурга может разрешить его выписку? Оширо как в рот воды набрала. Но при этом она буквально выталкивала Бруно за дверь, словно выгоняла кошку.

– Я еще не готов, – сказал он, когда она настояла, чтобы пациент надел уличную одежду и отправился в комнату отдыха, – наверняка это была репетиция его изгнания. – Я неважно себя чувствую.

– Нет, мистер Бруно, доктор поставил вас на ноги.

– Люди после такой операции остаются в больнице неделями и месяцами.

Она покачала головой.

– Так было раньше. Дома вы будете поправляться быстрее. Вы и так уже пролежали здесь слишком долго.

– У меня нет дома. – Это было достаточно простое заявление. В прошлой жизни Бруно мог бы произнести такое в клубе за игрой в триктрак, да еще и рисуясь, на зависть сопернику, который мог только мечтать сказать нечто подобное.

– Остановитесь у друзей.

Он содрогнулся.

– Каких еще друзей?

– У мистера и миссис. Они беспокоились о вас. Миссис заходила к вам в палату, пока вы спали.

– Мисс Харпаз?

– Да, она. Милая леди. Завтра они заберут вас домой.

С этими словами уныние рухнуло на него невыносимо тяжким бременем – так умершая звезда превращается в черную дыру. Да он просто насмехался над собой. Его изувеченное лицо, этот превращенный в лохмотья наряд, заменивший ему панцирь, мог послужить заслоном только в этой жалкой комнатушке. И только в глазах Оширо. У Бруно, в конце концов, была какая-никакая гордость. Он был жутким снобом. Его руки вспорхнули к лицу, словно для того, чтобы удержать осыпающиеся ошметки от падения на пол. Но одних рук для этого было мало. Он ощутил, как на ладони налипла маслянистая мазь со швов.

– Меня… нельзя видеть в таком виде.

– Не глупите, мистер Бруно. Вы отлично выглядите.

– Ни за что! Я даже не пойду в комнату