не доверил бы своего дружка даже под страхом смерти. Такие, как она, способны откусить его напрочь». Дани расхохотался. «Можешь болтать что угодно, придурок, — заметил я. — Но не вздумай упомянуть об этом при Монтсе. А то, чего доброго, тогда она сама мне его оторвет — и было бы из-за чего! Но ты же знаешь свою сестру, она просто огонь». На сей раз засмеялся сам Пако, польщенный. Мы выехали из Виларрохи, миновали кладбище, и внезапно я почувствовал себя плохо, словно меня укачало или я начал заболевать. Пако и Дани, сидевшие впереди, продолжали болтать, пока мы возвращались в центр.

Я провел ту ночь и весь следующий день в мыслях о Тере. Меня терзали сомнения. Я одновременно хотел и не хотел увидеться с ней. Желал и не желал пойти в «Руфус». Хотел оставить на одну ночь Монтсе и своих новых друзей и в то же время не хотел этого. В общем, я не увиделся с Тере, не пошел в «Руфус» и не оставил своих друзей, однако та субботняя ночь была для меня невыносимой. Хотя я пробыл допоздна дома у Монтсе и Пако, мне не удавалось выкинуть из головы то, что я во второй раз обманул Тере. Я представлял ее в «Руфусе», в свете круживших над танцполом огней, танцующей под те же песни, что звучали этим летом, как бывало столько раз, когда я наблюдал за ней от стойки бара. Тере тогда буквально сливалась с музыкой, так же естественно, как перчатка с рукой. И всю ту ночь меня неотступно преследовал этот образ — как она танцует в одиночестве, дожидаясь меня и не зная, что я не приду.

Утром в воскресенье я проснулся с чувством вины, с неприятным ощущением, что накануне совершил серьезную ошибку, и, чтобы исправить ее, я решил отправиться в Виларроху — в бар, где случайно встретился с Тере пару дней назад. Однако немного позже моя решимость исчезла. Во-первых, меня некому было отвезти в Виларроху — я не мог просить об этом Пако. Во-вторых, у меня не было уверенности, что удастся найти там Тере, и, кроме того, я договорился встретиться после обеда с Монтсе и остальными. В результате я не поехал в Виларроху, и мне стало ясно, что это конец истории о синей границе. И это действительно был конец, потому что на этом была поставлена точка.

— Вы хотите сказать, что это был последний раз, когда вы виделись с Тере в тот период?

— Да.

— И о Сарко вы тоже больше не имели известий?

— Никаких.

— Что ж, полагаю, на сегодня мы можем закончить?

— Думаю, да.

Часть вторая

По эту сторону

1

Вы помните, когда снова увидели Сарко?

— В конце 1999 года, здесь, в Жироне.

— В те времена он уже не был прежним.

— Разумеется, нет.

— Я имею в виду, что за это время он успел создать и разрушить миф о самом себе.

— В любом случае правда то, что в жизни у Сарко все развивалось с головокружительной скоростью. В те времена, когда я принадлежал к его компании, в конце семидесятых, Сарко являлся первопроходцем, а когда снова увидел его, в конце девяностых, он был уже анахронизмом, если не сказать — отжившим свое персонажем.

— От первопроходца до анахронизма расстояние всего в двадцать лет.

— Вот именно. Когда я познакомился с ним, он был прототипом, предвосхитившим появление тысяч криминальных подростков, наводнивших тюрьмы в восьмидесятые годы, заполнивших страницы газет, эфир радио и телевидения и поселившихся на экранах кинотеатров.

— Я бы сказал, что он не просто предвосхитил их появление, но и сам являлся ярчайшим их представителем.

— Вероятно.

— Назовите мне имя преступника тех времен, более известного, чем Сарко.

— Однако в конце девяностых со всем этим было покончено. Именно поэтому я говорю, что Сарко к тому моменту стал отжившим свое персонажем, своего рода осколком другой эпохи. В те годы уже не было особого интереса в СМИ к подростковой преступности, не было ни фильмов про молодежные банды, ни по большому счету самих молодежных банд. К тому времени в стране произошли перемены, и подростковая преступность стала восприниматься как последнее порождение экономической разрухи, репрессий и отсутствия свободы эпохи франкизма. После двадцати лет демократии диктатура представлялась чем-то очень далеким, и все мы стали жить в бесконечном опьянении достатка и оптимизма.

Город тоже сильно изменился. Жирона перестала быть послевоенным городом, каким являлась в конце семидесятых годов, и превратилась в туристический городок с открытки — современный, радостный и самодовольный. От Жироны моей юности тогда мало что осталось. «Чарнегос» исчезли: с одной стороны — маргинализовавшись, в том числе не без помощи героина; а с другой — став частью экономически процветающего общества, со стабильной работой, детьми и внуками, посещавшими частные школы и говорившими по-каталански, поскольку с приходом демократии каталанский язык стал официальным. Также исчез и пояс кварталов «чарнегос», угрожающе стискивавших центр города. Вернее, он претерпел определенную трансформацию: Жерман-Сабат, Виларроха и Пон-Мажор стали процветающими районами, а другие, вроде Сальта, сделались более самостоятельными образованиями и оказались заполнены африканскими иммигрантами. И лишь Ла-Фон-де-ла-Польвора, куда переселили последних обитателей бараков, превратился в гетто, где процветала преступность и торговля наркотиками. Сами бараки снесли, и на их месте вырос парк и Фонтажау, квартал таунхаусов — домиков с гаражом, садом и площадкой для барбекю.

По эту сторону Тер парк Ла-Девеса оставался прежним, однако район Ла-Девеса перестал быть окраиной. Город принял его в свои объятия, разросшись по обе стороны реки и поглотив сады, окружавшие в период моего детства блоки домов на улице Катерина-Альберт. Школа Лос-Маристас сохранилась на прежнем месте, а вот игровой зал «Виларо» закрылся вскоре после того, как я перестал там бывать: сеньор Томас оставил свой бизнес. Что касается китайского квартала, то он не пережил перемен в городе, однако в отличие от Ла-Девеса, превратившегося в район среднего класса, китайский квартал стал местом для избранных. Там, где двадцать лет назад обитали отбросы общества, заполнявшие зловонные улочки, убогие бары, грязные бордели и прочие злачные места, теперь красовались кокетливые площади, бары с террасами, шикарные рестораны и мансарды, перестроенные модными архитекторами и принимавшие посещавших город артистов, иностранных миллионеров и других успешных людей.

— Таких, как вы, например.

— Более или менее.

— Вы считаете себя успешным человеком?

— Я не считаю, я им являюсь. В моей адвокатской конторе работают четырнадцать человек, среди них шесть адвокатов. В среднем мы проводим около ста успешных дел в