Дневник Мура издадут в 2005 году, и Дмитрий Васильевич Сеземан успеет его прочитать; прочитает и письма. Кажется, он был потрясен или очень-очень удивлен. Особенно поразила его одна фраза из письма Мура, адресованного Елизавете Эфрон. Дмитрий прочитал о себе: “Он – мой единственный друг”. Это было так не похоже на остроумного, насмешливого Мура, который был холоден даже с матерью: “…ничто не было так чуждо, по моему мнению, натуре Мура, как слова «мой единственный друг»”468, – скажет Дмитрий Сеземан.

Ясный и острый ум Мура, его беспощадность в суждениях о людях – всё это было хорошо известно Дмитрию. Откуда же эта нежность, почти любовное томление, которое так заметно в дневниковых записях Мура? Он с нетерпением ждал каждой новой встречи с Митей, мечтал о ней, надеялся, что Митя не уедет на дачу, а пойдет с ним в театр или в ресторан. День за днем повторяются фразы: “Непременно хочу с ним сегодня повидаться”, “Я непременно с ним хочу сегодня встретиться”, “Я буду непременно с ним видеться”…

Но и Мите было скучно сидеть на даче с бабушкой, и он через несколько дней возвращался в город. Их свидания с Муром возобновлялись.

Летом 1940-го и Мур, и Митя искали себе новую школу. Митя собирался в 167-ю, одну из лучших в Москве. И Мур тут же захотел поступать в 167-ю. Он сам себя убеждает, что хочет там учиться, потому что это действительно очень хорошая школа, хотя причина в другом: ему хочется быть рядом с Митей. Пусть они и будут в разных классах, но все-таки под одной крышей, может быть, даже в одну смену будут учиться. План провалился: Митя пошел в школу рабочей молодежи, а Мур – как раз в 167-ю, но с Митей они продолжали встречаться по выходным.

Муру не давались в школе физкультура и военная подготовка. Это для него как “туча” на небе. Есть туча, а есть ее край – “край синевы, радости и оптимизма – это перспектива встречи с жизнерадостным Митькой”.469 Митя должен позвонить утром выходного дня, часов в одиннадцать, – и Мур сидит у телефона, ждет звонка.

Если Митя звонил в квартиру Северцовых на Герцена летом 1940-го или позже на Покровский бульвар, они с Муром встречались снова у гостиницы “Москва”, или у метро “Охотный Ряд”, или у Музея изящных искусств на улице Кропоткина (Пречистенке), или на улице Горького около Центрального телеграфа – знаменитого здания с глобусом, обрамленным пшеничными колосьями (гербом Советского Союза), бастиона конструктивизма посреди торжествующего сталинского ампира. Затем отправлялись гулять. Переходили на четную сторону улицы Горького, где не так давно открылись кафе “Мороженое” и “Коктейль-холл”. Как ни странно, в “Коктейль-холл” они почти не ходили. А вот кафе-мороженое стало их любимым, почти культовым местом. Они ели мороженое не только в июле-августе, но и осенью, и даже в декабре, едва ли не при каждой встрече, а встречались они с Митей часто. Обычно – каждые выходные, а бывало – и через день: “В тот же день мы с Митькой опять жрали мороженое”470; “Вчера виделся с Митькой. Ели очередное мороженое”471; “В воскресенье с Митькой в кино не пошли, а пошли есть мороженое (всё там же – на ул. Горького)”472.

Золотой век советского мороженого только начинался. Лакомство королей в XVIII веке, десерт аристократа и буржуа в XIX веке – в 1940-м это сладкое для всех, от уличного мальчишки до ведущего артиста МХАТа. Нарком пищевой промышленности Анастас Микоян[61] сделал мороженое, как и шампанское, дешевым и доступным. Фабрика Главхладпрома в Филях (крупнейшая, но далеко не единственная в этом тресте) выпускала мороженое тоннами. Производство было уже автоматизированным, руки человека не прикасались к продукту. В наше время ценят ручной труд, в те времена ценили машинный. Зато сырье – натуральное: молоко (в том числе сухое и сгущенное), сливки, яйца, сливочное масло, сахар… На улицах продавали пломбир, эскимо, сливочно-клубничное, ореховое, миндальное, мороженое с цукатами, мороженое с карамелью и даже с мятой473. Мороженщик “вкладывал круглую вафлю в специальное металлическое приспособление, зачерпывал ложкой мороженое из металлического цилиндра, плавающего во льду, густо, горкой, намазывал его на вафлю и пришлепывал сверху еще одной такой же вафлей”. Лидия Либединская вспоминала, что на вафлях были выдавлены имена: “…и какая же это была радость, когда тебе вдруг доставалось твое имя!”474

У обычного лоточника, торговавшего от “Холодильника № 2 имени десятилетия Октября”, можно было купить “питательное и исключительно приятное по вкусу фруктово-сливочное мороженое «сандвичи»”. Эти “сандвичи” были до войны хорошо известны, их производили и другие фабрики. На этих же лотках продавали и “ромовые бутылочки в шоколаде” – бутылочки из шоколада, наполненные ромом или ликерами разных видов.475 Вкусное мороженое – вовсе не привилегия столичных жителей. На рубеже тридцатых-сороковых это уже обычный десерт даже в небогатой российской провинции. Так, в августе 1941-го в далекой Елабуге Мур будет есть “замечательное медовое мороженое”476.

И все-таки самое лучшее мороженое подавали в столичных кафе и ресторанах. У каждого был собственный рецепт. В “Метрополе” заказывали фирменный пломбир с шоколадным соусом и жареным миндалем. На улице Горького подавали мороженое с вином. О вкусе Мур написал кратко: “мммм!..” Кафе “Красный мак” на углу Столешникова и Петровки “славилось своим трехслойным высоким, как башня, и невероятно вкусным пломбиром”.477 В это кафе Мур впервые заглянет уже осенью, 15 октября 1940-го, и оценит его так: “plaisirs gastronomiques”478 – “гастрономические удовольствия”.

“И как было прекрасно сидеть в скрещении двух самых оживленных улиц городского центра над башенкой из мороженого, крема и взбитых сливок, глазеть на прохожих, лениво перебрасываться замечаниями о проплывающих мимо красавицах и упиваться своей взрослостью”.479 Это написал не Мур, не Дмитрий Сеземан, а Юрий Нагибин, завсегдатай “Красного мака”. Нагибин вполне мог пересечься в кафе с Муром и Митей. Тем более что парижские мальчики проводили время примерно так же: разглядывали девушек и дамочек: “Мы с ним (с Митей. – С.Б.) глазели на московских женщин и оценивали их качества (чисто парижское занятие)”480, – замечает Мур. Как видим, не только парижское.

Разумеется, советской Москве далеко до Парижа: “…вдоль всей пятикилометровой улицы было не больше дюжины кафе и ресторанов”481, – рассказывал герой романа Дмитрия Сеземана о странных и непривычных для французского и американского читателя советских реалиях. В Париже первые этажи многих зданий полностью отданы под кафе, бистро, рестораны и магазины. И обедать в ресторане – дело обычное. Мур вспоминал эту парижскую жизнь, когда сочинял свои “Записки парижанина”: кафе “битком набиты посетителями: приближался час вечернего аперитива, после которого становится веселее и который должен «протолкнуть» предстоящий обед. Впрочем, после обеда люди опять шли в кафе – на этот раз аперитив должен был «помогать пищеварению». Некоторые уже начинали дуться в карты, другие довольствовались невинным домино, третьи поглядывали с вожделением на биллиард, предвкушая спортивно-виртуозные наслаждения”.482