Популярность танцев была чрезвычайной. Девушки всегда любили танцевать, а кавалеры так хотели им понравиться, что не жалели денег даже на учителей танцев. В парке Горького обучение танцам стоило от 20 до 25 рублей за курс по фигурному вальсу, польке, мазурке, венгерке, краковяку. Но эти танцы давно вышли из моды. Уроки танго, румбы, вальса-бостона стоили 35 рублей. Столько же стоил и курс фокстрота, очень популярного и еще недавно запретного.496 Фокстрот считали “нездоровым”, “сексуальным танцем”, в нем находили слишком много “чувственности и эротики”497. Чаще говорили не об “эротике”, а о “похабщине”. Появились даже анекдоты об этом танце: “Муж – жене, о фокстроте: «Мы с тобой этим двадцать лет занимаемся, только в постели и лежа»”.498

Запреты только способствовали популярности фокстрота. Мода победила. Даже советскому начальству жалко было отказываться от прибыли: московские парки культуры и отдыха видели в танцах “источник больших доходов”499. Разумеется, не только парки. Танцам обучали в заводских клубах, в домах культуры и домах отдыха. Но больше всего – в ресторанах, которые превратились в “методические базы по обучению танцам”. Немецкий историк Катарина Кухер, долго изучавшая фонды Государственного архива Российской Федерации, нашла интересные данные об учителях танцев в предвоенной Москве. Среди преподавателей “западных танцев на предприятиях, в клубах и парках культуры” встречались инженеры, врачи, зубные техники, оптики, водители, бухгалтеры и актеры. Преобладали, очевидно, актеры. По крайней мере 50 % учителей танцев состояли в профсоюзе деятелей искусства. Уроки танцев приносили им от 700 до 3 000 рублей в месяц, что в несколько раз превышало средний московский заработок. Несомненно, в ресторанах и квалификация, и заработки учителей были выше. Имена некоторых были широко известны публике. Скажем, “Метрополь” приглашал в свой танцзал на дневные и вечерние занятия по “бальным, западным, национальным” танцам у М.Липского и Е.Халфиной.500 Время от времени школы танцев открывали и другие рестораны, включая “Националь”. Кстати, Дмитрий Сеземан танцевать умел. Он даже мог танцевать до пяти утра.501 Мур – не умел совершенно. Танцы казались ему занятием скучным, бессмысленным. Да, на танцах легче сблизиться с девушкой, завести роман. Но Мура это не убеждало ни в Москве, ни даже два года спустя в Ташкенте: “…неужели же я не смогу покорить девушку, которая мне понравится, не тратя время и не портя ботинок под звуки плохого джаза?”502

Кто не хотел танцевать, мог просто пить и есть почти до утра: “Пошли в бар – вернулись бог знает когда”503, – вспоминала Елена Сергеевна Булгакова. Они с Михаилом Афанасьевичем были завсегдатаями “Метрополя”.

17 мая 1940 года, когда Мур еще жил в Голицыно и читал в газете о капитуляции Голландии перед германскими войсками, в Москве произошло историческое событие, повлиявшее на судьбу отечественной кулинарии и даже массовой культуры: на улице Горького открылся ресторан грузинской кухни “Арагви”. Его директором стал Лонгиноз Стажадзе. Сын бедного крестьянина-рачинца[62], окончивший всего четыре класса, сделал блистательную карьеру. С этого дня грузинская кухня будет теснить кухню французскую и русскую. Фрикасе и кулебяки забудутся, оставшись на страницах русской классики. Им на смену придут сациви, чахохбили, чанахи, купаты, о которых еще недавно знали только жители Закавказья. “Арагви” затмит славу “Савоя”, “Метрополя” и “Националя”, превратившись в самый престижный и самый дорогой московский ресторан. “Ваша зарплата – полторы тысячи – это цена среднего ужина в «Арагви»”, – скажет герой послевоенного советского фильма “За витриной универмага” (1955). А до войны в этом ресторане, в одном из кабинетов, предназначенных для особо уважаемых посетителей, иногда обедал сам Лаврентий Берия. Люди попроще (но тоже уважаемые и обеспеченные, других в “Арагви” не пускали) обедали в одном из залов – мраморном или восточном. Стены украшали фрески, изображавшие сцены грузинских застолий. Мраморный зал считался более престижным, там проводили наиболее торжественные мероприятия. Артисты МХАТа стали всё чаще предпочитать “Арагви” привычному “Метрополю”, тем более что грузинский ресторан открылся совсем рядом с их театром. В “Арагви” обедали Илья Эренбург и Александр Фадеев, люди более чем обеспеченные.

Ресторан принадлежал Наркомату пищевой промышленности Грузинской ССР. Не только вина и входивший в моду боржоми, но и мясо, сыр, овощи, специи – всё доставлялось непосредственно из Грузии. Их везли в специальном вагоне, прицепленном к поезду Тбилиси – Москва504505. Позднее мясо для ресторана стали поставлять подмосковные совхозы. Для посетителей играл грузинский (в 1940 году писали еще “восточный”, после войны будут писать “кавказский”) оркестр.

Живая музыка была во всех приличных московских ресторанах. Даже в скромном “Арбатском подвальчике”, который описал Анатолий Рыбаков: “На эстраде возвышался контрабас в чехле, лежал на стуле саксофон – музыканты уже пришли”. В это заведение ходили ради кофе с ликером “какао-шуа”506, хотя можно было поесть и выпить там и что-нибудь простое, общеизвестное, что и сделали скромные герои “Детей Арбата”: “Заказали бутылку водки мальчикам, бутылку портвейна девочкам и всем по бефстроганову”.507

Упоминание водки – большая редкость в дневниках Мура, они с Митей предпочитали другие напитки. В самом деле, как можно перейти с пастиса, французского коньяка и французского вина на водку с ее грубым, отталкивающим запахом, резким, неприятным вкусом? Даже пушкинский месье Бопре, незадачливый воспитатель Петруши Гринева, пристрастился не к чистой водке, а к “русской настойке”, то есть к напитку крепкому, но ароматному и вкусному.

Вино и крепкие напитки были вполне обычны для Мура. Цветаева это знала и не препятствовала. Она сама привыкла к алкоголю еще в детские годы. С осени 1904-го по лето 1905-го Марина и ее младшая сестра Ася жили в пансионе сестер Бринк в Шварцвальде. Их старшая сводная сестра Валерия Цветаева пришла в ужас, когда узнала про образ жизни Марины и Аси. Девочки могли уйти из пансиона, чтобы не только погулять по “благоустроенным сосновым дорогам Шварцвальда”, но и “зайти в придорожную пивную и пить наперебой, кто счетом больше проглотит кружек пива”. Потом они, взяв в руки палочки, изображали “подвыпивших буржуа”.508 Асе было одиннадцать лет, Марине – тринадцать. Поэтому и сама Марина Ивановна не усматривала в алкоголе вреда и позволяла его и Але, и Муру. Весной 1922 года в Берлине девятилетняя Аля спокойно пила пиво с Ильей Эренбургом. Это безобразие прекратил только приехавший 1 июня Сергей Яковлевич, который “твердой рукой” перевел Алю на лимонад.509 Но во Франции уже совершеннолетняя Аля и взрослеющий Мур вино, конечно, пили. Во Франции того времени это никого бы не удивило. Там вино практиковалось в народной медицине, его давали даже маленьким детям. Считалось, будто это укрепляет организм.510

Пиво тоже было привычным: “Мур заказывает себе невероятную кружку пива”, – пишет Цветаева Анатолию Штейгеру в сентябре 1936-го. Муру одиннадцать лет, однако Цветаеву удивил (но не возмутил) лишь размер кружки. “Мур непрерывно пьет с шофером пиво”511, – продолжает она.