В Москве французским привычкам не изменяли. 16 ноября 1940-го Татьяна Кванина и ее муж Николай Москвин пришли в гости к Цветаевой и Муру, принесли две бутылки вишневки. Мур считал себя взрослым и пил наравне с ними. Иногда Цветаева сама покупала вино: “Мать купила бутылку портвейна. Это неплохо”.512 Он будет пить это сладковатое крепленое вино и после гибели Цветаевой: “Пристрастился к портвейну – выпиваю ежедневно по 2 стакана: подкрепляет и вкусно”.513 Насколько мне известно, в СССР тогда продавались только отечественные портвейны. Большинство из них носили стандартные “номерные” названия: “Красный № 12”, “Белый № 13”, “Высшего качества № 33”. О вкусе многих из них мы уже никогда не узнаем. И только некоторые кавказские и крымские вина дожили до наших дней: белый портвейн “Акстафа” (16 рублей 30 копеек), красный “Ереванский” (9 рублей), красный “Ливадия” от винкомбината “Массандра” (11 рублей) и собственно портвейн “Массандра” (тоже красный и тоже за 11 рублей). Словом, вычислить невозможно, вариантов слишком много.

Мур шел в ногу со временем. Составители изданной в 1939-м сталинско-микояновской кулинарной книги рекомендовали отдавать предпочтение вину даже перед водой: “Вино утоляет жажду лучше, чем вода, которая не всегда безупречна по составу и чистоте. В нашей стране производству натуральных вин уделяется теперь большое внимание. Вино, в первую очередь шампанское, – это признак зажиточности населения”.514

Неслучайно любимым рестораном Мура и Мити был “Националь”. Там пили не водку, а вино, коньяк и кофе, лучший в Москве.

”

Само здание гостиницы “Националь”, пышное, праздничное, построено в золотой век русского капитализма. Интерьеры и мебель уцелели в голодные годы военного коммунизма. Одно время отель был Первым Домом Советов, то есть помпезным общежитием первого поколения советской элиты. Когда-то сам Ленин жил в одном из номеров “Националя”. Теперь в кафе и ресторане “Националя” помимо постояльцев (богатых иностранцев) бывали актеры МХАТа, театра Вахтангова, примы, премьеры и солисты Большого театра, преуспевающие писатели, много зарабатывающие переводчики, а также все, кто хотел жить красиво и имел на это средства.

Мур впервые пришел в “Националь” 29 июня 1940-го, но не с Митей, а с Цветаевой. Их пригласили новые друзья Цветаевой, супруги Вильмонт, Николай Николаевич и Наталия Семеновна, известные переводчики, литературоведы-германисты. Муру понравилось: “…симпатично и хорошие «Кафе Гласэ» и морс”.515 Они с матерью и позже будут ходить в “Националь” то с Вильмонтами, то с Тарасенковыми, но гораздо интереснее было ходить с другом.

Мур и Митя сидели за столом красного дерева, официант приносил им кофе в серебряном кофейнике и сливки в серебряном же сливочнике. Нередко они и обедали в ресторане. Их меню мы точно не знаем, но в те годы можно было заказать, скажем, крабовый салат, бульон с яйцом и знаменитые пожарские котлеты из телятины или куриного мяса.

В наше время птицефабрики сделали куриное мясо очень дешевым, доступным даже людям совсем бедным. Но в 1940-м птицефабрик еще не было, поэтому курятина ценилась дорого. Не дичь, конечно, не деликатес, но всё равно пища благородная. Поэтому шикарные рестораны при гостиницах “Метрополь” и “Националь” удивляли клиентов именно блюдами из курятины. Пожарская котлета знаменита своим контрастом между крупной, жесткой панировкой из кубиков обжаренного белого батона и нежным жирным мясом (в куриный фарш добавляют много сливочного масла и сливки). Но еще большей популярностью пользовался шницель по-министерски, фирменное блюдо “Националя”. И без того нежное куриное филе отбивали, обмакивали в смесь из молока и сырого яйца, слегка присыпали солью и перцем, панировали в сухарях, сделанных из самого лучшего батона (его брали “у Филиппова”, как продолжали называть знаменитый хлебный магазин на бывшей Тверской), и обжаривали с двух сторон на лучшем прованском (оливковом) масле. Получался очень тонкий нежный шницель в золотистой корочке. Гарнировали картофелем пай – длинной стружкой из картошки, приготовленной во фритюре, – получались золотистые хрустящие кружева.

Обед из четырех блюд стоил в “Национале” не меньше 13 рублей, ужин из трех блюд – не меньше 11 рублей. Обеденное время начиналось в два часа дня и продолжалось до восьми вечера, ужин – после девяти вечера. Днем посетители обедали под звуки салонного оркестра. По вечерам играл джаз.

Цветаева бывала в “Национале”, если ее приглашали друзья – Тарасенков, Вильмонт или Кочетков, – но особенного значения этому не придавала. Семен Липкин, молодой, но уже успешный переводчик, однажды пригласил Марину Ивановну в “Националь”, предвкушая “удовольствие – вкусно ее накормить, выпить коньячку, – деньги у меня тогда водились”, – замечает Семен Израилевич. Но в Большом Знаменском переулке, который тогда назывался переулком Грицевца[63], Цветаева заметила столовую “Метростроя”. Именно в эту столовую, к ужасу Липкина, она и направилась: “Нас обдал пар, мутно дышавший запахом кислой капусты. Я усадил Марину Ивановну за свободный столик, о котором в прошлые времена написали бы: «сомнительной чистоты». Сейчас он был несомненно грязен. Сомнительной чистоты был поднос. Я встал с ним в небольшую очередь. Меню: щи суточные, мясные котлеты из хлеба с разваренными макаронами, зеленовато-желтая жидкость под названием «компот». Всё это Марина Ивановна уплетала без брезгливости, даже с некоторым удовольствием”. Цветаева родилась и выросла в богатой семье, путешествовала по Европе, до самой революции жила безбедно. Мур родился в эмиграции, жил в бедных квартирах парижских предместий, никогда не был не то что богат, а просто зажиточен, даже вдоволь обеспечен. Но при этом он любил жизнь комфортную, а Цветаева была к ней равнодушна.

Дмитрий Сеземан не был так зациклен на красивой жизни, как Мур. К тому же он прожил в СССР уже три года, и запас парижских вещей начал истощаться. Мур с удивлением отмечает, что осенью 1940-го Митя стал плохо одеваться. А уж когда он купил калоши, Мур просто высмеял друга, хотя калоши/галоши носила тогда почти вся Москва. Москва, но не Париж. В глазах Мити Мур был человеком обеспеченным, а Митя, чтобы справить себе новые брюки, вынужден был продать пиджак.

В декабре 1940-го Митя начнет подрабатывать – заполнять карточки для библиотечного каталога, – но эта работа была не особенно денежной. Софья Петровна из повести Лидии Чуковской получала 120 рублей в месяц за библиотечные карточки и работала, как и Сеземан, вне штата. Митя рассчитывал получить за работу 100 рублей, и для него это были деньги. Они с Муром теперь могли пойти на гастроли новой звезды советской эстрады Аркадия Райкина, в то время еще ленинградца, а потом поужинать в “Артистическом” и даже заказать себе торт: “И у меня, и у Митьки были деньги, так что отменно провели вечер. Здорово! Был снег, свежий ветер и приветливые фонари”.516517